В этот день торговля шла вяло, и хозяин, озлобленный неудачей, вернувшись со своим товаром домой, приказал забить Скифа в колодки. Надсмотрщики и рабы целой толпой набросились на него, и после жестокой борьбы руки, ноги и шея Орика были заключены в широкую, запиравшуюся на петлях дубовую доску с прорезами.
Пытка была жестокой. Колодка держала тело в согнутом положении, нельзя было не только встать или сесть, но даже пошевельнуться. Когда, сутки спустя, Орика освободили, он не мог подняться, не мог разогнуться; все тело затекло и распухло, кожа на шее была содрана.
Еще несколько раз его выводили на рынок, уже со шляпой на голове. Наконец он был куплен жрецом Эксандром, — тому был нужен лишний раб, а скифа продавали дешево; торговец уступил его за две мины.
Предупрежденный купцом, новый господин Орика приказал не снимать с него кандалы и на первое время запереть в маленькой, снабженной решетчатым окном кладовой, обычно служившей для хранения старых садовых инструментов.
Эксандр сидел в саду за чтением Ксенофонта[48], когда подбежавший раб доложил, что носилки Адриана Аврелия остановились около ворот, и римлянин приказал узнать, может ли его принять хозяин дома. Эксандр послал просить гостя и сам поспешил к нему навстречу.
Процессия уже приближалась. Несколько рабов, вооруженных бичами, чтобы расчищать дорогу среди толпы, шли впереди; за ними четыре нумидийских[49] раба несли массивную лектику[50] из отделанного бронзой и серебром кедрового дерева, с пурпурным, шитым золотом балдахином на резных колонках.
Одетый в белую тогу с широкой пурпурной каймой в виде менандрового узора, Адриан лежал, опираясь на подушки, и беседовал с клиентами, окружавшими носилки. Толпа отпущенников замыкала шествие.
Лектика остановилась около дома. Ее осторожно поставили на землю. Поддержанный рабами, Адриан вышел, отвечая на приветствия Эксандра. Движение вызывало у него одышку; он говорил с остановками, тяжело отдувался и глотал воздух.
— Здравствуй, достойный Эксандр. Две причины привели меня к твоему дому. Первая — это желание видеть тебя, — ты знаешь, как я ценю твою мудрость; вторая заключается в том, что я хочу принести жертву Пафосской властительнице[51], мне нужна ее помощь.
Он махнул в сторону рукой и, выпив несколько глотков поднесенного ему освежительного напитка, продолжал:
— Может быть, это покажется тебе странным, но ведь и обремененный тяжестью различных дел и забот человек подчиняется всевластной богине.
