Ну я прошёлся по второму этажу, двери понюхал — вроде дымом нигде не воняет, ну и спать лёг, пошли вы все нахуй.
Щит там ещё чего-то пищал каждые пять секунд, но из комнаты не слышно. Дня два пищал, потом приехали, говорят, пожарные — заткнули.
Меня арестовывать не стали — русский, чего уж там.
Деревня. сентябрь. паучок
Ну вот живёт у меня в сортире паучок, даже скорее Паук — солидный очень. То есть прямо сейчас он спит, но, когда немного потеплеет, он проснётся.
И будет сидеть в своём углу и ждать, пока в его сетку не попадёт что-то Живое — муха там или ещё кто-то. Тогда он к этому живому подбежит, замотает его по-всякому паутиной, залепит пасть, чтобы не орало, и снова уйдёт в свой угол ждать, пока оно издохнет. Потом, когда оно помягчеет, съест, выкинет пустую оболочку, чтоб не мешалась, и будет ждать следующего Живого. Ну или сразу много Живых наловит и будет есть по очереди.
И что его, Паука, за это осуждать, что ли? Он делает то, что умеет делать: извлекает из воздуха пищу. Ну не умеет он собирать мёд и опылять клевер, не умеет, хоть лопни. Да, он живёт в сухом сортире, а не мокнет под дождём, но это же не повод его ненавидеть.
Но все почему-то его ненавидят. А спроси почему, так даже и не знают — ну ног восемь, глаз восемь, волосатый. Шмель вон тоже волосатый. «Нет, — возразят. — Шмель мохнатый».
И если задуматься, то действительно: шмель мохнатый и приятный, а паук волосатый и противный.
Ну, значит, такая у него судьба. Но сам он, похоже, по этому поводу не очень переживает.
Двадцать грамм. песня
Наша рота располагалась ближе всех к столовой. «Ррассия, любимая моя», — запевали литовцы, эстонцы и узбеки: Курапка, Ыунлоо, Камалов и Хашимов. «Ррассия: берёзки-тополя», — продолжали Хвелеури, Паркадзе, Алоев, Чочиев, Демурчиев и Юрий Васильевич Базадзашвили. Ну и я конечно.
На этом месте песня кончалась, потому что столовая была недалеко и петь дальше не было никакого смысла. Да и слов никто не знал.
Деревня. сентябрь. вечер
А вот и он — тот самый паук в сортире, чью паутину я совсем ещё недавно поджигал зажигалкой, после чего он панически рушился в самое говно, и тогда мне казалось, что нанесённое ему оскорбление он уже не переживёт. Но он его всякий раз переживал и наутро паутина и её творец ухмылялись в том же самом углу.
А теперь он валяется на полу дохлый и сухой, не шевелится. И мне немного обидно, потому что это ведь не я его победил.
Двадцать грамм. другой сентябрь
