Это не могло быть совпадением. Или могло?
Найдя удобный момент, пока Максим подготавливал труп (меня по причине увечья от эксперимента пришлось освободить), а профессор отошел в сторону, я подошел к Виктору.
— Что вы здесь делаете? — возмущенно прошипел я.
— Свою работу — расследую убийство. Что с вашей рукой?
— Споткнулся на лестнице, — машинально солгал я, не желая заострять на своей травме внимание.
— В самом деле? — Виктор окинул меня внимательным взглядом. Высокий воротник надетой сегодня сорочки должен был скрыть от него следы на шее, и все же мне казалось, что он видел меня насквозь. — Знаете, от кого я обычно слышу такие ответы? От жертв домашнего насилия. Но, полагаю, это уже не ваш вариант. Так что с вами случилось, Роберт?
От необходимости отвечать меня спасло возвращение Мортимера.
Я боялся того, что произойдет, если им удастся вернуть этого человека, если он заговорит в ответ на вопросы Эйзенхарта, но все обошлось. Не было ни судорог, ни вызывающих отвращение гримас смерти. Лежавшее на столе тело осталось безучастно к их стараниям.
— Больше ничего нельзя сделать? — разочарованно спросил Эйзенхарт, глядя на то, что совсем недавно было человеком.
— Наука здесь бессильна, но… — Эйзенхарт напрягся, как и я, но по другой причине. — Насколько это для вас важно, детектив?
Виктор задумался.
— Очень, — серьезно произнес он после некоторых размышлений. — Не могу сказать, что это вопрос жизни и смерти, но это действительно важно.
— В таком случае я мог бы вернуть его в последний момент жизни, — предложил профессор Фитцерей. — Он не ответит на ваши вопросы — он вообще не будет знать, что вы здесь, но вы сможете узнать, о чем он думал в последние секунды. Разумеется, я не представляю, насколько это может вам помочь…
Я удивленно поднял брови.
В обществе старались не афишировать свой Дар, если только он не был совершенно безобиден — и, как следствие, бесполезен. Мне было известно о Даре профессора потому, что я с ним работал, Максим знал, потому что… ну, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Что же касается остальных знакомых профессора, то я сильно сомневался, что кто-либо знал наверняка. Многие подозревали, танатология всегда была весьма специфической стезей, которую выбирали специфические люди. Но знать — другое дело. Люди с подобным Даром редко открывались другим. Легче было бы признаться в том, что родился Вороном; возможно, это встретило бы даже меньше осуждения. Должно быть, Эйзенхарт сильно его зацепил, если профессор решил раскрыться.
