Я нашел их с Эйзенхартом в танатологической лаборатории в подвале. Стоя перед накрытым простыней телом детектив и профессор увлеченно беседовали и даже не сразу заметили нас — по крайней мере, один из них; Эйзенхарт обернулся на скрип открывающейся двери и остановил взгляд на моем гипсе.
— А, Альтманн, Мортимер, проходите, — неожиданно доброжелательно поприветствовал нас профессор Фитцерей. — Мы с вашим кузеном, Альтманн, как раз обсуждали перспективы сотрудничества между нашей кафедрой и полицией.
— Кузеном? — шепотом повторил Максим.
Я виновато пожал плечами: эту подробность я от него утаил.
— Родственников не выбирают, — также шепотом ответил я и внимательнее посмотрел на профессора, с энтузиазмом вещавшего что-то об обществе, наконец оценившем танатологию.
Проблема с Эйзенхартом заключалась в том, что кроме умения наступать на чужие мозоли он обладал несокрушимым обаянием. Мне не раз доводилось наблюдать, как, привлеченные его мягкой приветливой манерой, люди и не замечали, как попадали в ловушку и уже не могли ему отказать. И вот сейчас его очередной жертвой стал мой начальник.
"Хотел бы я знать, что он ему пообещал", — мрачно подумалось мне.
— Разумеется, подробности еще будут обговариваться, но от лица кафедры я позволил себе предложить нашу помощь уже сейчас…
— Скоро же он сменил лейтмотив, — тихо прокомментировал Максим.
Я кивнул. Для человека, после прошлого визита Эйзенхарта в университет не менее часа оравшего о недопустимости идти на поводу у полиции и прерогативе науки над интересами властей, профессор Фитцерей удивительно быстро пересмотрел свои суждения.
Впрочем, как выяснилось, работа с полицией должна была — по словам Эйзенхарта, разумеется, — давать нам больше материала для практических опытов. Теперь стало ясно, почему Фитцерей так воодушевился: как истинный энтузиаст своего дела он уже давно сбросил всю остальную работу на своих ассистентов в лице нас с Мортимером и появлялся на службе только ради экспериментов по ресуррекции, ворча по поводу квоты и суеверных плебеев, не желавших завещать себя науке.
В завершение пламенной речи профессор с торжественным видом откинул простыню с тела, и у меня перехватило дыхание. Сразу же захотелось дотронуться до синяков на шее: на лабораторном столе лежал человек, оставивший их вчера вечером. Лежало, поправил я себя. Тело. Потому что человек этот был совершенно мертв.
И Эйзенхарт привез его сюда, вместо того чтобы отправить в полицейский морг.
