Первым, кого я увидел, проведя больше недели в опиумном дурмане в тыловом госпитале, был Зельман Телли, армейский психолог (а также анестезиолог, в периоды, когда в госпитале была нехватка лекарств, и временами целитель). Один из лучших — потому что у него нельзя было не вылечиться. Его Дар убеждения связывал по рукам и ногам, заставляя его пациентов переступать через себя, и приковывал к его воле. Его Дар заставлял тех, кто хотел умереть, жить.
Видимо, Эйзенхарт увидел что-то в моем взгляде, потому что попытался оправдаться.
— Послушайте, Роберт…
— Замолчите, — приказал я.
Хвала Духам, в руках у меня был стакан — треснувший под моими пальцами, — а не что-то иное, иначе в этом трактире стало бы на одного живого человека меньше.
— Я…
— Замолчите.
Ему все же удалось вывести меня из себя. Мир будто подернулся зеленоватой дымкой; раздался треск: толстое стекло стакана все-таки не выдержало давления.
В глубине души я понимал, что Эйзенхарт прав — даже в том, что не успел сказать мне. Я понимал, какое впечатление произвожу, но не мог изменить этого. Чужой Дар мог заставить жить, но не мог дать желание продолжать эту жизнь, а без него все сводилось к тусклым серым дням и повторяющейся рутине, безвольной имитации настоящей жизни.
"Нзамби", вспомнилось мне слово Темного континента. "Живой мертвец". Порабощенный чужой волей, бездумно исполняющий приказы своего хозяина…
Неудивительно, что Эйзенхарт беспокоился за меня. И не только он — готов поспорить, леди Эйзенхарт и ее супруга так же волновало мое состояние.
"Так вот что такое семья, — мелькнула в голове мысль. — Хвала Духам, раньше я обходился без нее".
Я сделал глубокий вдох, еще один. Успокоившись, я перевел взгляд на Эйзенхарта. Тот вновь повернулся к центру зала. Игроки сменились: к Быку подсел новый желающий испытать удачи. С нашего места было невозможно разглядеть его лицо, но огненно-рыжая шевелюра полыхала в толпе.
— Что такое "флеббы"? — наконец спросил я.
Эйзенхарт моментально обернулся ко мне.
— Значит ли это, что вы меня простили?
— Не лезьте больше не в свое дело и не узнаете, — пригрозил я. — Так что же?
— Бумаги, — моментально перевел Виктор.
Ну конечно. Один из Быков говорил о бумагах. Странное слово, не похожее ни на один из диалектов империи.
— На каком это языке?
Эйзенхарт задумался.
— Это скорее арго. Редвельш. На нем говорят йенишы, Вороны, воры — все, кто не совсем в ладах с законом. Эти двое… они спрашивали вас о бумагах?
