Я вспомнил надпись над входом в храм. "Габе и Лос". Дар и Судьба, две основополагающие наших жизней. Дар, составлявший самое сердце нашего "я", определял, кто мы есть, в то время как Судьба (независимо от того, называлась ли она Лос, Вирд или Фортуной) определяла, что с нами случится. Наш жизненный путь сплетался Вирд еще до нашего рождения, и глядя на его узор Духи выбирали, кого взять под свою защиту. В большинстве своем они тяготели к людям с определенными признаками, будь то страсть к механике, артистические способности или талант к медицине; от этого и появилось понятие Инклинации, позволяющее по Духу-покровителю определить склонности человека. Духи входили в нашу жизнь вскоре после рождения, окончательно утверждая свое присутствие на церемонии имянаречения в храме, и оставались с нами своим незримым присутствием до самого конца.
Но иногда Вирд забывала сплести ту или иную судьбу. Храм в день имянаречения того человека оставался пустым и холодным, и ни один Дух не признавал его существования. Этот человек оставался без судьбы, без шанса на воскрешение, умри он не своей смертью (ведь для того, чья смерть не была прописана еще до рождения, каждая смерть была "его"), без Дара и, в конечном итоге, без души, потому что что есть душа, как не отражение нашего Дара. Без покровительства Духа он был беззащитен перед опасностями этого мира и притягивал к себе столько несчастий, что во многих народах ради всеобщего блага бездушников сразу после того, как выявлялось, что никто из Духов его не признает, убивали — словно Воронов, других вестников беды. Поэтому теперь я мог понять реакцию жреца. Но не мог понять другого:
— И вы в этом так легко признаетесь? — вырвалось у меня.
Эйзенхарт весело на меня взглянул.
— Даже если бы церемонию имянаречения единственного сына начальника городской полиции не освещала вся наша пресса, я все равно не стал бы это скрывать. Так или иначе, это моя сущность (если верить жрецам, конечно), а чтобы скрыть от мира самого себя, мне бы пришлось уйти в отшельники.
До меня наконец дошло, какую бестактность я допустил своим вопросом.
— Я прошу прощения, я… просто…
Эйзенхарт, человек, чье все существование было омрачено этой стигмой, ободряюще похлопал меня по плечу.
— Не стоит так переживать за меня, доктор. Взгляните на это с другой стороны, — посоветовал он мне. — Что бы вы не сделали, ваша жизнь уже написана Лос. Я же свою судьбу пишу сам.
Его оптимизм был достоин всяческих похвал, но, когда я смотрел на спину удаляющегося к остановке Эйзенхарта, меня не покидало дурное предчувствие.
