— Что скажете новенького, Валентин Петрович? — спрашивает меня следователь в привычной для себя благожелательной и потому так располагающей к нему манере. — Хотите что-то добавить к своим показаниям или внести изменения в протокол?
— И то и другое, гражданин следователь, — отвечаю решительно, боясь что в последний момент вдруг передумаю. Хотя… колебаться уже не резон — отступать некуда.
«Опер» по-прежнему молчит (точно так, как тогда Максимченко!), и я обращаюсь опять к одному Ивану Александровичу.
— Помните, гражданин следователь, прошлый раз я сказал, что, вернувшись из зоны, ну, после того как с пропиской не вышло, разыскал Сергунчика. Дали, дескать, в колонии мне его адрес.
— Да, так и зафиксировано в протоколе. И подпись ваша стоит.
— Дальше там все правильно, а тут я малость соврал. Короче, в зоне мне дали адрес на Сергунчика, а Дрозда, здешнего «козырного фраера». Или, по-старому, «мастера». И уже Дрозд связал меня с человеком, о котором до сей минуты я вам вообще не говорил, считая, что не имею права продавать «законника». Но потом поразмыслил, взвесил то, что от вас услышал, и понял — другого способа отомстить за подставку у меня не будет. Потому что…
«Опер», будто бы вовсе меня не слушая, что-то записывал в блокнот. Покосившись на него, я замялся и замолчал: а вдруг скажу лишнее, «выдам» постороннему наши «ночи Шехерезады».
— Продолжайте, продолжайте, Валентин Петрович. Не стесняйтесь, здесь все свои, — успокоил следователь. — Я вам не представил: это Петр Михайлович Комлев — сотрудник уголовного розыска.
«Мог бы, конечно и сам представиться», — подумалось мне при этом.
— Ну хорошо. Должен я, говорю, этому «беспределу» отомстить сейчас, потому что от сходки он, как пить дать, откупится. И потом — какой же он к черту «вор в законе», если это звание за деньги купил, ни разу тюрьмы не нюхал. В зоне мне о нем говорили. Не верил, что есть такие. Теперь вот убедился. За кого другого — я бы еще подумал, как поступить. А за этого — в «громоотводы» к нему не нанимался…
Иван Александрович, видно, привыкший за время наших долгих бесед к моим развесистым словам, слушал меня если и без особого интереса — сейчас ему было не до разглагольствований, то, по крайней мере, не перебивал. Понимая, что мне, прежде чем решиться на этот шаг, надо убедить самого себя. А значит — высказать все, что думаю.
«Опер» же то и дело ерзал на стуле, терпение у него начинало лопаться. Наконец, не выдержал:
