— В Отвоцке[15], — сухо ответил майор.
— Да, напортачили вы с этим восстанием! — не удержался Гуркевич. — Нельзя было, что ли, получше согласовать?
— С кем? — удивился майор.
— С красными, ясное дело, не с Царицей же Короны Польской! — возмутился Гуркевич. — Скоро уже две недели, а они всё никак не дойдут до Варшавы!
— Немцы их малость отбросили, — объяснил обстановку майор. — А договариваться было незачем. Они нас все равно не признаю́т.
— Что значит, не признают? Вы ведь деретесь с немцами. Восстание помогает…
— Им оно не помогает, — негромко ответил майор. — Мешает. Не прикидывайтесь дурачком.
— Дурачком? — воскликнул Гуркевич. — Разве варшавяне не дают немчуре по мордасам?
— Мы подняли восстание, чтобы быть первыми, — устало сказал майор. — Чтобы водрузить знамена. Вы в курсе, что такое большевизм?
— О Боже! — взвыл Гуркевич. — А Варшава? Кто вышвырнет отсюда немцев? Вы?
— Они, — отрезал майор.
— И что тогда? — рявкнул Гуркевич.
— Ничего, — вздохнул майор и отер пот со лба. — Правительство в Лондоне решило биться до конца…
— А им до этого какое дело? — спросил Гуркевич, указывая пальцем на навьюченную пару.
Майор опять вытер лоб.
— Именно в этом заключается польская трагедия, — сказал он немного погодя. — Вы не учили историю?
Гуркевич насупился.
— Я живу на Кручьей. Угол Журавьей. Там, где «Нарцисс»[16]. Он еще стоит?
— Еще стоит, — сказал майор.
Они приближались к форту. Людской поток становился все гуще, в него вливались ручейки с поперечных улиц. Солнце палило нещадно. Процессия двигалась медленно, люди спотыкались под тяжестью узлов. С тротуара за ними следила группка вооруженных автоматами повстанцев. Ближе всех стоял высокий парень с нашивками сержанта-подхорунжего[17]. Щеку его перерезал багровый шрам, рука лежала на прикладе «шмайссера». Уходившие из города смотрели на него угрюмо; он, казалось, их не замечал.
— Немцы выпускают… всех? — спросил его Гуркевич.
— Выпускают, — неприязненно ответил парень, пронзая Гуркевича взглядом. — С папочкой идете?
Он кивком показал на толстого майора. Тот, исполненный достоинства, прошествовал мимо. Гуркевич хихикнул.
Подхорунжий спросил:
— А ты, приятель, не слишком ли молод, чтобы драпать?
Гуркевич приосанился.
— Я ухожу, потому что все это не по мне.
— Что? — удивился подхорунжий. — Ты, брат, я вижу, гордый очень, да? А кто ты вообще такой? Немцев бить не хочешь?
Один из бойцов предложил:
— Давайте отведем его в форт. Пусть ящики с боеприпасами таскает.
