Ванька вошел в комнату, где еще так недавно горячо поучала Лиза. Все было прибрано, только запах ладана говорил о недавней кончине. Посмотрел Ванька кругом, и тоска сжала сердце. Он прошел дальше в ее комнату, где она так ласкала его. Всякая вещь вызывала у него слезы. Сколько радости он узнал здесь, сидя на маленькой скамеечке, но все прошло. Он подошел к окну, где лежал измятый листочек почтовой бумаги.
«В ее ручках было», — проговорил Ванька и взял листок. Слезы сжимали его горло. Это было письмо, полученное Лизой за день до смерти от няни.
«Родимая моя барышня, солнышко мое! — писала она. — Что-то давно, моя радость, не получала от вас весточки. Здорова ли, счастлива ли? Благодарю Творца и Создателя, что сподобит еще увидеть мою радость неоцененную, Лизаньку. Родные с делами поуправились и отпускают меня старуху в вашей милости. А даст Господь, и совсем с вами останусь. Больно хочется умереть на ваших драгоценных ручках. Уж стара стала и здоровье плохо. Надеюсь через недельку свидеться с моим сокровищем. Все мои просят позволения поцеловать вашу ручку, а я уж попросту целую прямо в алые губки.
По гроб жизни ваша Наталья Чернышева».
Письмо было написано с ошибками, крупным старушечьим почерком. Ванька долго разбирал его, потом бережно сложил и опять положил на окно. Что-то призадумался он. «Да ведь и она скоро туда же», — пронеслось в голове. Он подошел к кровати. Здесь сердце не вытерпело, и Ванька горько заплакал. Он бросился на подушку, осыпая ее горячими поцелуями. Сердце стонало в нем.
— Ну, теперь туда. Эй, Волчок! — закричал он вдруг, вскакивая, и почти опрометью бросился бежать. Волчок гнался за ним. Вот поле ржи расступилось перед ними и поглотило, точно в крепких объятиях. Увидал их лес и приветливо замахал головой. Где-то птичка испуганная встрепенулась и высоко поднялась, словно звала Ваньку с собой. И светлые лучи льются на него, и небо ласково глядит. А вот и она, матушка, расстилается перед ним, тихая, глубокая, точно тайну какую разгадывает. Тишина, благодать везде. Где-то на том берегу костер горит, — должно быть табун пасется, — и длинными языками взбегает к верху пламя, отражаясь в воде. Оглянулся Ванька вокруг. Все старые знакомые, всякое дерево, всякий куст: вон можжевельник растет; как пугался, бывало, ночью Ванька, смотря на него, — все казалось, что человек стоит. Все то милое, знакомое, родное… «Господи, сколько радости бывало здесь!.. А теперь не будет», — вздохнул он. А вон овраг: здесь он ягоды собирал; сколько бывало находил птичьих гнезд и не разорял их, зная, как тяжело живется обиженным. И все-то его здесь любило, — здесь не было врагов. Казалось, его жизнь сливалась со всем этим привольем, и тогда вдруг забывалась тяжелая, суровая доля. «Эй, Волчок! — кричит снова Ванька, а Волчок уже давно здесь и смотрит на своего друга. — Старина моя! — гладит его Ванька и вдруг начинает его обнимать. — Мы вместе, вместе, — шепчет он, а у самого слезы бегут из глаз. — Нам с тобой здесь нет житья».
