— Старшину, что ли? — спросил Сизиков, по-кавалерийски верхом усаживаясь на стул. — Может, зря, а может, и нет. Интендантская служба всегда должна чуть-чуть горчить. Как недозрелый орех.
Он рассмеялся, закурил предложенную сигарету, предварительно оборвав с нее фильтр.
— Сам, понимаешь, люблю крепкое, горьковатое. И другим культивирую. Ну как тебе моя гостиница показалась? «Обсоси гвоздок», не правда ли?
— Понравилась, — сказал Хабалов. — Особенно художественное оформление. Эти «Три богатыря» из нашей далекой лейтенантской юности!
— Не понял, — прищурился Сизиков. — Какие «Три богатыря»?
— Ну здесь, в вашей «мини-гостинице». На стене. Точно такие же, каких мы покупали для холостяцкого своего терема в Предгорном. Помнишь, устраивали складчину?
— Не помню… — с откровенным огорчением признался Сизиков. — Ей-богу, не помню. Мы ведь тогда много складчин устраивали в нашей «коммуне лейтенантов». Вот шифоньер общий покупали — это помню. Я за ним на тягаче ездил.
«А почему бы Мите Сизикову действительно помнить о злополучной картине?» — вяло подумал Хабалов. Это для него, Хабалова, картина стала символом раздора, разрыва недолгой их дружбы, а Сизиков этого мог просто не заметить. Он ведь еще тогда отличался разумным рационализмом.
— Да… Стареем, — с некоторой досадой протянул Дмитрий Иванович. — Помаленьку обзаводимся лысинами, недугами, обрастаем, как шерстью, сентиментальностью. Нет-нет да и потянет взгрустнуть, повздыхать о прошлом. Я вот тоже вчера вечером вспоминал Предгорное. Десять лет прошло, а кажется, будто целая вечность. Глупые мы тогда были, не в меру восторженные и уж слишком непримиримые.
— Зато искренние, — осторожно заметил Хабалов.
— Тоже верно. Лицемерить тогда еще не научились. Особенно правдолюбом был Леша Ламанов, помнишь? Впрочем, он таким и остался. Правда, в последнее время что-то у него со службой не ладится. Ты же слышал насчет пусковой?
— Слышал, — кивнул Хабалов и, стараясь выдержать спокойный тон откровенного полуделового разговора, добавил неторопливо: — Собственно, в связи с этим я и приехал сюда. Генерал послал как военного дознавателя.
На мгновение Хабалову сделалось совестно: фраза эта чем-то напоминала запрещенный удар, скорее всего деланным равнодушием, с которым она была произнесена. Впрочем, переживал он напрасно — на Дмитрия Ивановича сообщение не произвело ровно никакого впечатления. Во всяком случае, внешне видимого.
Сизиков тщательно затушил окурок в пепельнице, энергично потер жесткий подбородок.
