То была мирная, живописная, достойная кисти Ватто — картина. Трудно, невозможно было представить себе, глядя на нее, чтобы на свете существовали революции, спекуляции, бедность, социализм, торопливость и шум…
Коррез наслаждался утром, стоя у себя на балконе; кто-то закричал ему снизу:
— Доброе утро, Коррез. Вчера вечером вы задали нам божественную серенаду. Приходите к нам завтракать в десять часов; здесь мы встаем с петухами.
То был голос Жанны де-Сонназ.
Герцогиня смотрела на него и смеялась, на ней быль белый пенюар, весь покрытый волнами кружев, одна живая роза красовалась в волосах ее, другая на груди.
— Приходите, — продолжала она, — вы встретите Верэ Зурову. Вы ее знаете. Доктора уверяют, будто она больна, я этого не вижу. А хорошенькое место Ишль, бывали вы здесь прежде? Правда, немножко напоминает декорацию, только скука страшная, надеюсь — вы нас развеселите.
Коррез отвечал на ее речи несколькими любезными фразами, а сам думал: «Как смеет это животное доверять жену Жанне де-Сонназ?»
Княгиня Верэ возвратилась из ванны, с слегка заалевшими щеками; за ней было белое шерстяное платье, с серебряным поясом, к которому был привешен молитвенник.
— Вы похожи на Нильсон в роли Маргариты, — с улыбкой заметила Жанна де-Сонназ. — Ах да, кстати, Фауста я пригласила завтракать.
— Зачем, зачем было это делать! — воскликнула Верэ, вся побледнев.
— Вот прекрасно? да у меня сотня причин на то была; не пугайтесь, дорогая, — Коррез везде принят, он джентльмен, даром что немец.
Доложили о приходе Корреза.
— Вы, кажется, знакомы с княгиней Зуровой? — небрежно промолвила герцогиня.
Он молча поклонился.
За завтраком герцогиня и Коррез разговаривали одни, Верэ слушала.
Между прочем, герцогиня упрекнула певца за его равнодушие к заслугам Вердиева.
— Нет, — отвечал он горячо, — я отказываюсь признать достоинства шума, отрицаю значение чудовищных хоровых масс. Странное дело, с каждым днем музыка становится искусственнее, а прочие искусства — естественнее. Я учился музыке в Италии и верю в одну мелодию. Простота — душа музыки. Музыка не наука, — она божественный инстинкт. Я каждый день жду, что мою манеру петь признают устаревшей.
— Но не станете же вы обращать внимание на подобные вещи?
Коррез пожал плечами.
— Я равнодушен. Равнодушие всегда сила, теперь я делаю, что хочу, потому что я в моде. Для нас мода заменила славу; что ж, верно, мы получаем то, что заслужили.
— Неужели вы думаете, что участь наша всегда соответствует нашим заслугам? — тихо спросила Верэ.
