– Не кричите, Евгений Львович. Все хорошо. Дышим. Давление восстанавливается.
– Вы что-то очень спокойны, Галина Степановна… Давай, давай шелк зашивать. Сколько прошло от вскрытия грудной клетки?
– Пять минут до пуска кровотока.
– Это хорошо. Теперь можно не торопиться. – Мишкин замурлыкал любимую песню «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам и вода по асфальту рекой…».
Они медленно зашивали. Когда грудину сшили, Мишкин сказал, чтоб кожу зашивали сами, и вышел в предоперационную.
Галя передала дыхательный мешок сестре и вышла следом.
Он стоял красный, она рядом бледная. Больше никого не было. Он стукнул ее по плечу, обнял, прижал к себе.
– Неужели удача? Галенька!
– Ты совершенно неприлично рычал, как Отелло в провинциальном театре прошлого века, и вечно эта детская песенка.
– Дура ты. Это же впервые. Теперь отходить его. Что ты льешь?
– Не вмешивайтесь не в свое дело, Евгений Львович. Что надо, то и льем.
– Гормоны делала?
– Я потом все напишу и распишу, что делала и что надо делать дальше.
Он скинул на пол халат, фартук, перчатки в раковину и пошел. Галя за ним.
В ординаторской он взял со стола булку, влез в холодильник и стал пить молоко прямо из пакета, надорвав только уголок.
– Ты же дежурных объешь. Им нечего есть будет.
– Пусть идут домой. Я останусь.
– Люди принесли поесть что-то, а ты!
– Отстань.
Она ушла в операционную.
Когда Онисов пришел в ординаторскую, Мишкин сидел в кресле и рассматривал какой-то журнал.
– Как он?
– Нормально. Ну, ты уникум, Женька.
– Ты смотри. Карикатурка. Жених и невеста. Оба длинноволосые, оба в очках, оба в брюках. Он, карикатурист, не поймет, кто из них кто. Вот что значит смотреть на форму, а не на существо. Вот детям также надо одеть людей по-разному, чтобы они могли знать, кто мальчик, а кто девочка. Даже если голые, а?! – Мишкин неестественно громко захохотал, что было ему несвойственно.
– Нет, ты уникум, спасу нет! Все равно не выдержит же.
– Пошел вон, дурак. Уходи с дежурства к чертовой матери. Сам с ним буду.
Он опять ушел в операционную.
Днем на работе Галя рассказывала о мужниных доблестях. Все охали, ахали, расспрашивали и не очень верили. А может, и верили.
– И ты там всю ночь была?
– Ушла в семь купить им что-нибудь поесть.
– А чего ж вы оставались, когда все сделано?
– А он не уходит. Я ему тоже говорила. Все расписала, что, как, и когда, и почему, и зачем лить. А он не уходит. Он как нависнет над больным своим телом громадным… И они у него выздоравливают, по-моему, не от лекарства, а от тела, его тела, от тепла его тела.
