Об этом я подумал, вернее, понял, почувствовал это мгновенно. Во мне как сверкнуло.
«Газик» остановился. Мы вышли. Под ногами была мокрая трава; пронзительно пахло летней деревней, горланили петухи.
Толпа молча смотрела на нас. Женщины с недоуменными лицами; босые ребятишки держались за их подолы, некоторые плакали. Старик с длинным лицом и клочковатой сивой бородой с любопытством изучал меня; глаза его были ехидными. Кучкой стояли парни, курили. Несколько старух в длинных черных юбках с надеждой смотрели на нас. Крупный мужчина в тельняшке и спортивных брюках облокотился на руль велосипеда и часто дышал: видно, только приехал; тельняшка в ложбинке между лопаток потемнела от пота. Пацаны лет двенадцати, босые, загорелые, в рваных штанах, с пристрастием разглядывали наш «газик».
Толпа облепила жидкий плетень, а за ее спинами ничего не было видно.
К нам, растолкав людей, вышел грузный мужчина в мятом вельветовом пиджаке, в галифе и сапогах.
— Гущин, — сказал он, — Иван Матвеевич. Председатель колхоза. — У него было усталое, больное лицо, очень растерянное.
— Из уголовного розыска, — сказал Фролов, показывая председателю удостоверение и одновременно раскрывая свой фотоаппарат.
— Идемте. Там, — махнул рукой Гущин в сторону речки.
Перед нами расступились.
Я увидел три яблони, обсыпанные яблоками. Под одной из них, ближней к плетню, лежал убитый человек. В такой позе мог лежать только мертвый: одна нога прижата к груди, другая неестественно откинута в сторону; лежал он на животе, голова отвалилась набок, и из уха — так неожиданно жутко — торчала травинка. Лица я не видел. Но ясно было, что это молодой, очень сильный парень — мускулистая спина вздулась горбом. Похоже было, он пытался подняться, напрягся, да так и застыл.
Труп охраняли два милиционера. Один мне показался совсем мальчишкой, с испуганным круглым лицом; другой был пожилой, усталый и даже скучный.
Чуть поодаль стояли две женщины — молодая, растерянная, с безумными глазами, и старая, опухшая от слез, с какой-то тупой покорностью на лице. Обе стояли неподвижно, не мигая, смотрели на убитого.
Все это я увидел в несколько мгновений. И вдруг поймал себя на том, что все забыл — не знаю, с чего начать. Я был подавлен, угнетен этой смертью. И не мог смотреть на двух окаменевших женщин — я понимал, что произошло нелепое, противоестественное и уже ничего нельзя поправить.
Видно, Фролов догадался, как мне трудно. Он сильно сжал мое плечо, сказал:
