Уж собралась уходить, как засмотрелась на шелковую ткань, разложенную меж прочими товарами. Лазоревая, как небо, с золотым, как солнце узором, не давала она глаз от себя отвести. Как голодный к куску хлеба, потянулась к ней Василиса, приложила к лицу, а улыбчивый торговец в тюбетейке достал зеркальце.
Девушка смотрела на себя, не моргая. И это она? Как посмуглела кожа – чистый орех! А волосы-то стали светлее лица! Жаль брови да ресницы начисто выгорели на солнце. Но глаза как будто по-новому раскрылись на мир: нет в них более былой доверчивости, зато явственно видны преждевременная мудрость и горький опыт.
Но такой вот, изменившейся, нравилась себе девушка больше, чем прежде. Правда, лицо у нее похудело, что не диво, но линии щек и подбородка по-прежнему нежны. Лоб, как обкатанный морем камень, гладок и чист; не высок и не низок, обрамлен чуть вьющимися от влажного морского воздуха прядями. Тонок и прям, как у святых на образах, нос, а вот губы ничуть не святы – полны и мягки. Надо всем этим – как два светила – широко распахнутые глаза. И лазорево-золотая ткань идет ей бесподобно, так оттеняя свежесть загорелой кожи и придавая голубизны глазам.
Василиса тяжело вздохнула, опуская шелк. Вот и все: полюбовалась – изволь вернуть! Но у торговца в руках вдруг откуда ни возьмись появились деньги, и знаками он принялся объяснять ей, что возвращать узорный шелк не нужно, указывая на что-то за ее спиной. В замешательстве Василиса обернулась и залилась краской.
– Это как же, Михайла Ларионович… мне подарок от вас получается?
– Ну, подарок, не подарок, – наслаждаясь произведенным впечатлением, произнес офицер, – а тебя с этой тканью разлучать нельзя – уж больно вы друг другу подходите.
– Что же люди подумают? – прошептала Василиса, уже ловя на себе любопытные взгляды.
– Да ничего они не подумают! – Михайла Ларионович преспокойно взял у девушки из рук нежно шуршащую ткань и по-хозяйски развернул ее, придирчиво разглядывая. – Сестрице хочу отослать, – произнес он довольно громко, – на машкерадный костюм.
– А ты заберешь ее ввечеру, – добавил он уже вполголоса, намеренно не глядя на нее. – Знаешь, у какого татарина я квартирую?
Василиса кивнула. Сердце билось, как рыба на крючке.
– Вот и приходи, когда солнце в море сползать начнет.
Михайла Ларионович пошел прочь, так и не обернувшись, а по дороге обмолвился с кем-то парой слов о том, что родные давно от него гостинцев не получали. Но теперь сестрица должна быть не в обиде.
