Здесь хитроумных ящиков с кнопочками, клавишами и экранами тоже хватало, но они были как-то растыканы по углам, а посередине ни к селу, ни к городу торчали два высоких кресла на манер самолетных.
- Ну что, - небрежно махнул на одно из них Владимир Аркадьевич, - не передумали, так садитесь.
- А почему... в кресло почему?
- А больше некуда.
Действительно, - некуда. Борис Николаевич осторожно сел.
- Да вы не бойтесь, - проворчал Владимир Аркадьевич, возясь у шкафчика в углу. - Не кусается. Вот берите-ка, пейте.
- Что это?
- Не яд, гарантирую. Напряжение надо снять. Ну?
Борис Николаевич задержал дыхание и проглотил горькую жидкость. Снова страх: зачем я это делаю? Не хочу! И непонятное упрямство: не испугаете! Вот возьму...
- А аппаратура у вас импортная, надо полагать? - спросил Борис Николаевич. Хотел спросить, но вдруг оказалось, что язык ему не повинуется. Лицо Владимира Аркадьевича угрожающе надвинулось на него, угрюмым и насмешливым было это лицо, а в глазах непонятная тоска.
- Готов, надо полагать, - проворчал он, наклонившись. Борис Николаевич хотел возмутиться, но ничего не вышло: сидел, как тряпичная кукла, и даже моргнуть не мог.
- Значит, не боишься, говоришь? Правда тебе нужна? Получишь. Всю сколько есть... не отплюешься. Пара вариантов - и хватит. Все ясно. Еще мурло для статистики. А, один черт!
Этого Борис Николаевич уже не слышал. И, конечно, не чувствовал, как Владимир Аркадьевич ловко надел на него манжеты с пучками проводов, насажал на грудь датчиков и вытащил откуда-то из-за кресла тяжелый шлем. Рывком надвинул ему на голову, отошел к мерцающей красными огоньками панели, покосился через плечо и резко утопил клавишу.
... - Привал, - сказал старшина, и Борис Николаевич прямо с шага рухнул на колкий лесной мусор. Низкое солнце уже не просвечивало лес насквозь, но зной не ушел - висел между стволами горячим киселем, паутиной лип к мокрому лицу. Борис Николаевич медленно стащил пилотку и вытер лоб. Рука была словно чужая, да и все тело тоже - вялое, налитое той равнодушной усталостью, когда уже не чувствуешь ни комариных укусов, ни боли в стертых ногах. Просто бездумно идешь, пока надо, и также бездумно падаешь, если не надо идти.
- Притомился, Николаич? - дружелюбно спросил старшина.
- Немного, - ответил он с благодарной улыбкой. Только Шелгунов и остался ему из прежней жизни - единственный уцелевший из их роты. То, довоенное, стало теперь таким далеким, таким ненастоящим, что как-то странно было о нем вспоминать. Валя, Сережа, новая квартира, которой он так радовался когда-то. Словно и не его была эта жизнь - придуманная или вычитанная где-то, - а его жизнь началась всего пять дней назад тем страшным - первым и последним - боем.
