Холройд, португалец и капитан потратили два дня на спор о том, если ли у муравьев глаза. На второй день прения приняли очень ожесточенный характер, и Холройд спас положение, отправившись в лодке на берег, чтобы наловить муравьев и проверить это. Он поймал несколько образчиков и вернулся на судно, причем оказалось, что у одних были глаза, а у других нет. Они поспорили также о том, кусаются ли муравьи или жалят.
— У этих муравьев, — сказал Гэрилльо, собрав сведения на одном ранчо, — большие глаза. Они не накидываются слепо, как большинство муравьев. Нет, они забиваются в углы и следят за тем, что вы делаете.
— А они жалят? — спросил Холройд.
— Да, жалят. В их жале есть яд, — он задумался. — Не понимаю, что могут поделать люди против муравьев? Они приходят и уходят.
— Но эти, говорят, не уходят.
— Уйдут, — уверенно сказал Гэрилльо.
За Таманду тянется миль на восемьдесят длинный низкий берег, совершенно необитаемый, а за ним — слияние главной реки с рукавом Батэме, при чем на этом месте река расширяется в большое озеро. Дальше начинается лес, спускающийся все ближе к воде и, наконец, подходящий вплотную к берегу. Характер реки меняется — в этой части она изобилует затопленными деревьями. В ту же ночь «Бенжамен Констан» ошвартовался в самой тени больших деревьев. В первый раз за много дней почувствовалась прелесть прохлады, и Холройд с Гэрилльо просидели до поздней ночи, куря сигары и наслаждаясь этим восхитительным ощущением. Мысли Гэрилльо были о муравьях и о том, что можно предпринять против них. Наконец, он решился лечь спать и растянулся на матрасе на палубе; он производил впечатление человека, попавшего в безнадежный тупик, и его последними словами, когда он, казалось, уже спал, был полный отчаяния вопрос: «Что может поделать человек против муравьев?.. Все это одна ерунда».
Холройд, оставшись один, принялся чесать свои искусанные руки и размышлять.
Он сидел на палубе и прислушивался к легкому дыханию Гэрилльо, пока тот не заснул окончательно. Затем его мысли привлекли рябь и переливы реки, снова пробуждая в нем ощущение необъятности, зародившееся у него, как только он оставил Пара и отправился вверх по реке. Сначала раздавались кое-какие разговоры, потом наступила тишина. Он перевел глаза с неясных, темных очертаний средней части канонерки на берег, на мрачную подавляющую тайну леса, изредка прорезаемую светляками; там никогда не прекращались шорохи, говорящие о чуждой и таинственной деятельности…
