Анна Ивановна очень измѣнилась за это послѣднее время, какъ-то вдругъ осунулась и состарѣлась. Тяжелые дни Пугачевщины, а главнымъ образомъ шутка Фирски, не прошли ей даромъ; роль хозяйки разбойничьяго гнѣзда была ей тяжела; она не могла не дрожать денно и нощно за молоденькихъ дочерей своихъ. Степанъ Егоровичъ не въ силахъ былъ успокоить ее, потому что раздѣлялъ ея страхи, а Наумъ успокаивалъ, онъ отвлекалъ ея мысли отъ всего мрачнаго, толковалъ о скоромъ избавленіи отъ всей этой оравы.
— Вотъ постой, матушка барыня, — убѣжденнымъ тономъ повторялъ онъ:- схлынетъ эта негодница, и заживемъ мы какъ у Христа за пазухой, а пока пускай себѣ у насъ напиваются да нажираются, вари имъ щей, наливай имъ водку, пеки блины да пироги, жарь поросятъ да телятъ, благо всего этого добра у насъ теперь вдоволь.
Добра было, дѣйствительно, вдоволь: возвращаясь со своихъ набѣговъ, Фирсъ волочилъ за собою въ Кильдѣевку всякую провизію и сдавалъ все это на руки Аннѣ Ивановнѣ. Старой стряпухѣ Кильдѣевской, да и самой Аннѣ Ивановнѣ съ дочками, была въ кухнѣ теперь большая работа.
Вообще благосостояніе усадьбы росло съ каждымъ днемъ. Фирсъ, конечно, сразу замѣтилъ бѣдность своего стараго друга, замѣтилъ, что многочисленныя дѣтки его, и въ томъ числѣ хорошенькая Машенька, были очень плохо одѣты и обуты. Послѣ первой-же отлучки своей изъ Кильдѣевки, онъ навезъ всему семейству разныхъ нарядовъ и требовалъ, чтобы дѣти и дѣвицы тотчасъ-же нарядились въ обновки. Младшія дѣти, уже переставшія бояться Фирса, обрадовались несказанно; но старшія дочки Степана Егоровича, какъ и онъ самъ съ женою, Богъ знаетъ сколько дали бы, чтобы избавиться отъ любезностей и подарковъ своего безцеремоннаго гостя. Всѣ они хорошо знали, до какой степени возмутительны эти подарки и до какой степени они страшны: вѣдь, всѣ эти наряды награблены по богатымъ барскимъ усадьбамъ, эти наряды принадлежали несчастнымъ жертвамъ разбойниковъ. Но съ Фирской толковать нечего, онъ требуетъ, и его требованіе должно быть исполнено. Кильдѣевскія барышни-босоножки разрядились франтихами, а сами дрожали — имъ казалось, что на платьяхъ ихъ кровь.
И такъ, Степанъ Егоровичъ и по собственному пониманію, и по совѣтамъ Наума, положилъ всячески ублажать своего страшнаго друга и ни въ чемъ ему не перечить. Но было, однако, обстоятельство, гдѣ онъ рѣшился пойти наперекоръ Фирсу.
Проживъ около недѣли въ Кильдѣевкѣ послѣ послѣдняго набѣга, Фирсъ какъ-то получилъ благопріятное извѣстіе и рѣшился снова «выступить въ походъ», какъ онъ выражался. Онъ сдѣлалъ смотръ своимъ главнымъ силамъ, расположеннымъ по избамъ въ деревнѣ (въ домѣ Кильдѣева жилъ только самъ онъ со своимъ деньщикомъ, очень глупымъ, но необыкновенно сильнымъ малымъ изъ башкирцевъ, да въ людскихъ и на дворѣ, въ одномъ изъ новопостроенныхъ сараевъ, помѣщалось десятка полтора его людей; старый подъячій, «полковникъ», помѣщался на деревнѣ, въ избѣ Наума, гдѣ онъ ужъ завелъ для себя извѣстнаго рода комфортъ). Вернувшись со смотра, Фирсъ вдругъ объявилъ Степану Егоровичу:
