Бабак, казалось, прямо на глазах становился выше.
И я понял, почему он не нуждается в друзьях или в том, чтобы его принимали за своего в нашей дерьмовой расистской средней школе: у Бабака была его музыка, что было гораздо лучше всего, что мы могли предложить ему.
– Ты гений, – сказал я, когда он вышел из актового зала.
Бабак лишь растерянно заморгал, совсем как тогда, когда ему зафигачили промеж глаз оранжевым хоккейным мячом:
– Почему ты шпионишь за мной?
– Как ты научился так хорошо играть?
– Мне не нужны неприятности. – Он повернулся и пошел прочь.
На следующий день, когда уборщик впустил Бабака в зал, я уже стоял под дверью.
– Мне надо практиковаться, – сказал Бабак.
– Я просто хочу послушать. Посижу тихонечко где-нибудь сзади и не буду мешать.
Тяжело вздохнув, Бабак поднялся на сцену и начал играть.
Я сел в задний ряд, закрыл глаза и сразу перенесся из нашей паршивой средней школы в другое, гораздо более приятное место.
Когда музыка стихла, я открыл глаза и закричал на весь зал:
– Ты что, сам написал музыку?
Он снова растерянно заморгал и крикнул в ответ:
– Это Паганини. Концерт для скрипки с оркестром. Отрывки сольной партии, которые мне не даются – ну просто никак.
– Все было идеально! Мне понравилось. И это есть самый большой секрет. Каждый день в нашей средней школе происходит настоящее чудо, и я единственный ученик, кто в курсе.
– Только, пожалуйста, не говори никому! – крикнул Бабак. – О том, что я упражняюсь в актовом зале. По идее, об этом никто не должен знать. Мои родители с трудом выпросили для меня разрешение. Если сюда станут проситься другие ученики, я больше не смогу играть без посторонних. Пожалуйста!
Я понял, что он не на шутку разволновался, и поэтому прошел по проходу прямо к нему:
– Позволь мне слушать, как ты играешь, и ни одна живая душа не узнает. Обещаю. И я не буду тебя прерывать. Не хочу нарушать того, что здесь происходит. Никогда. Считай, что я призрак.
Он неохотно кивнул.
И до конца учебного года я слушал, как он играет.
Это было, типа, странно, потому что мы никогда не разговаривали.
Он вообще не выказывал ко мне интереса.
Я точно знал, что он особо не хотел стать моим другом – он просто хотел, чтобы его оставили наедине с музыкой, и я уважал его чувства.
Но ведь и я тоже хотел, чтобы меня оставили одного. Итак, мы делили с ним огромное пространство актового зала и, как это ни парадоксально, были одиноки вдвоем.
Но за день до окончания десятого класса я таки нарушил неписаное правило: когда Бабак закончил играть, устроил ему самую настоящую овацию и крикнул «браво!».
