А вышло это потому, что Колиньи слишком тянул. Следовало гораздо
стремительнее пойти на соединение с иноземными союзниками и перенести войну в
сердце Франции. Вместо того Колиньи позволил врагу напасть на него врасплох, в
то время как протестанты еще очень мало продвинулись вперед; тогда он призвал
на помощь Конде и пожертвовал принцем крови, лишь бы спасти свое войско. Под
Жарнаком от пули, посланной из засады, Конде пал. В армии герцога Анжуйского
была великая радость, труп положили на ослицу и возили повсюду: пусть солдаты
глядят на него и верят, что скоро вот так же прикончат всех протестантов. Но
Генрих Наваррский, племянник убитого, решил, что он лучше знает, в чем воля
господня. Теперь пришел его черед, вождем стал он.
До сих пор Генрих скакал на своем коне перед войском, только и всего; но
разве не таился в этом глубокий смысл — мчаться навстречу врагу, когда ты
невинен, чист и нетронут, а враг погряз в грехах и должен быть наказан?
Впрочем, это — его дело, тем хуже для него, а мы целый день в движении, по
пятнадцать часов не слезаем с седла, мы великолепны, неутомимы и не чувствуем
своего тела. Вот Генриха подхватывает ветер, он летит вперед, глаза становятся
все светлей и зорче, он видит так далеко, как еще никогда, — ведь у него теперь
есть враг. А тот вдруг оказался не только в ветре, не только в дали. Он
возвестил о себе: пролетело ядро. Звук у выстрела слабый, а ядро в самом деле
лежит вот тут, на земле, тяжелое, из камня.
В начале каждого боя Генриха охватывал страх, и приходилось преодолевать
его. «Если бы мы не ведали страха, — сказал ему один пастор, — мы не могли бы и
побеждать его во славу божию». И Генрих делал над собой усилие и становился на
место того, кто падал первым. Так же поступал его отец, Антуан, и пуля попала в
него. В сына пули не попадали, страх исчезал, и он мчался со своими людьми
окружать вражескую артиллерию. Когда это удавалось, Генрих радовался, словно то
была веселая проказа.
Теперь дядя Конде погиб — и беззаботному мальчику пришлось стать серьезным,
возложить на себя бремя ответственности. Его мать Жанна поспешила к нему, сама
представила войскам нового вождя — сначала кавалерии, потом пехоте. А Генрих
поклялся своей душой, честью и жизнью всегда служить правому делу, и войска
восторженно приветствовали его. Зато теперь ему приходилось не только нестись
верхом навстречу ветру, но и заседать в совете. Довольно скучное дело, если бы
не смелые шутки, которыми он развлекался. Огромное удовольствие доставило ему
одно письмецо к герцогу Анжуйскому. Так именовался теперь второй из
здравствующих сыновей Екатерины, — раньше он был просто монсеньером; его тоже
звали Генрих, один из трех Генрихов былых школьных лет в Париже. А теперь они
шли друг на друга войной.
