— С этим я согласный, — спокойно сказал Редаль.
— «Согласный»? Эх, Редаль премудрый… — Отец уже смеялся. — Перфильевна-то за последнее время совсем ошалела. Услышит: в винной лавке боевая дружина деньги под расписку отобрала — я виноват. В волости паспортные бланки пропали — меня честит. Листок какой-то вывесили у колодца — опять я в ответе.
— Ну, это еще надо доказать, кто вывесил, — проговорил Редаль, и что-то в его голосе поразило Гришу.
— Да она меня не за то винит — до того все-таки еще не одурела, знает: не я вывесил, — она винит меня за то, что я в душе-то, мол, не за нее — значит, за тех, кто листки вывешивает, кто винную лавку ограбил…
— Вы раньше сказали: «отобрали под расписку».
— Ну да, сказал. А она-то говорит по-другому: «ограбили». И опять я перед ней виноват. Хо-хо-хо! — Отец засмеялся раскатисто.
— Смейся, смейся, легкий человек! — сказала мать с горечью. — Чем детей-то кормить станешь?
— Чем? Вот этим! — И отец протянул вперед огромные, поросшие рыжим волосом руки. — Не пропадем, мать!
— Куда вы думаете переехать? — спросил Редаль.
— В город.
— У меня там брат живет. Я могу дать вам письмо к нему.
— Если тебе надо написать, давай передам. А я и без твоих родных работу найду, будь спокоен! Вот если у твоего брата книги есть хорошие… грамотный он?
— Очень грамотный, — чуть заметно улыбнулся Редаль.
— Ну, тогда зайду к нему!
— И еще одно: могу я на прощанье совет вам дать?
— Можешь! Советуй, Редаль премудрый!
— В борьбе нужна большая воля…
— В какой это борьбе? — встрепенулась мать; она возилась у раскрытого сундука: выбрасывала на пол зимнюю одежду. — А ты что лопухи развесил? — накинулась она на Гришу. — Ступай из избы!
Гриша с трудом оторвал свой взор от Редалева лица и медленно — нога за ногу — вышел на крыльцо.
Вот оно что! Листы-то, вывешенные у колодца и на стене амбара, были из той же желтоватой и слегка шершавой бумаги, что и связка, которую он принес Редалю из леса…
К крыльцу подошел печальный Ян:
— Я слыхал, вы уезжаете. Насовсем?
— Уезжаем. В город! Слушай, Ян: а твой отец знает лесных братьев?
— Он не говорит. Я думаю — знает.
На крыльцо вышли Редаль и Гришин отец. Они стали рядом — почти одного роста и такие разные: Иван Шумов с могутной бородой во всю грудь, похожий на русского богатыря, что смотрит с календарной картинки, прислонив к надлобью руку в кованой рукавице, и латыш Август Редаль, с твердым лицом, с зоркими и строгими голубыми глазами…
— Эх… премудрый! Обнял бы я тебя на прощанье — может, и не увидимся больше, — да ведь как тебя обоймешь? Разве камень-гранит обнимают?
