А Марийка не вильнула хвостом, аккуратно носила передачи, деньжат он ей заранее припрятал, но о неприкосновенном запасе — золотишке, зашитом в холщевый пояс и заделанном в стенном проеме над полатями, не заикался. Когда стало известно, что Петрова Ивана закатали в штрафбат и на неделе должны отправить в город для «формирования», Аширов за четверть водки выторговал свидание с женой и открыл ей, где хранится «золотой фонд» с тем, чтобы она купила дом у бывшего Кизического монастыря, на Савиновке, объяснил, к кому и как обратиться, сколько в лапу сунуть, а главное — дом держать в консервации, самой там не маячить, ключ — под помойное ведро у крыльца, чтобы он в любую минуту мог прийти и схорониться. Домишко тот был удобен, рядом заброшенное кладбище, и прежнее жилище в Козьей слободе, где осталась Марийка, в десяти минутах ходьбы. Аширов знал: Марийка не продаст, как сучка, к тому же через него красивой жизни пригубила и уж оторваться не сможет, на крючке она, крепко сидит, точно глупая сорожка, такие у него были и еще будут. А самой распорядиться «золотым пояском», смотаться куда-нибудь подальше ни ума не хватит, ни воли. Не знал он, что его «глупая сорожка» ребенка от него под сердцем носит.
В первую же ночь на военкоматских нарах, которые были не мягче караваевских, ему приснился давно умерший отец. Аширов вскочил, будто и не спал, свесил ноги, затравленно заморгал во тьме.
Бывают сны — видишь и знаешь, что это сон, а бывают — ну прямо все на самом деле. Последние-то и есть, наверно, те самые, вещие, что сбываются. Один из таких и слетел в ту ночь к Аширову на нары: отец, как прежде, в молодости, чубатый и щекастый, манит его пальцем, и рядовой Аширов, путаясь в полах шинели, повинуется, идет за ним. Доходят они до кладбищенских ворот, отец оглядывается, открывает калитку и скрывается за ней, а он остается и просыпается.
Аширов ступил на холодный пол, еще раз прислушался — тишина, если не считать оглушительного храпа. Действовать! Или сейчас, после такого божественного сна, когда отступили мазарки проклятые, или никогда...
Не доходя поста дневального, Аширов свернул в клозет, где окна были выбиты еще, должно быть, Иваном Грозным при взятии Казани, выбрался во двор — первый этаж, тот же, в принципе барак, что и в Караваеве, только каменный,— закурил папиросу (Марийка, собака, всеми правдами и неправдами обеспечивала необходимым), двинулся к воротам, которые поскрипывали фанерными флажками за углом. Ни луны, ни звездочки на густом летнем небе. Выглянул из-за угла: у ворот в свете фонаря ежился часовой с винтовкой. Аширов вернулся в темень, попетлял, нашел то, что надо — голыш с добрый молодецкий кулак. Затянулся сладким дымом... Действовать!
