В один прекрасный день Марийка умолила супруга отпустить ее на недельку к Обуховым, сестра просила приглядеть за детишками, сама в деревню собралась съездить к матери. Однако поездка сестры сорвалась, и Марийка, солнечная, радостная, что скорее, чем думала, приголубит ненаглядного Ванечку, накормит (он плохо без нее кушал), припорхала к сердцу милым воротам, в руке сетка с первыми свежими огурчиками с базара... Распахнула калитку, а во дворе родном дым коромыслом: на загривке четырехногой жаровни мясо ломтиками, на штычки нанизанное, коптится, вокруг какие-то бабы, мужики шатаются, хохочут, а из баньки раскрасневшийся Ванечка в чалме из полотенца и шароварах ниже пупа вываливается. Лыбится пьяно. За ним — молодица мокроволосая в ее, Марийкином, халате..
Гулянки и раньше бывали в их доме. Но это... это совсем другое...
Хлопнула калиткой, убежала. Думала, догонит. Нет. Так и приплелась обратно к сестре. Объяснений не понадобилось, пришла и пришла, будет кому с детьми повозиться.
Через два дня Ванечка явился как ни в чем не бывало, лишь чуток лицом припух да прожилочки на щеках ярче проступили, а так — герой, сумку с гостинцами на стол, любимой Марийке — перстенек на палец.
К вечеру пошла с ним домой. Ванечка объяснял дорогой: сабантуйчик, мол, организовали по одному чудно сварганенному трудовому мероприятию, шашлычком побаловались...
— А насчет баньки не думай, просто пивка для гостей в предбанник занес, а тут супружница моего почтенного кунака уже выходит, сам-то он, Алмаз Фатыхович, домываться остался...
Поверила или не поверила, из-за ребенка будущего или из-за любви слепой, кто знает, но смолчала. Обронила лишь:
— Ума у тя, Ванечка, два гумна, смотри, промеж не останься.
Роковыми слова ее оказались. Спустя неделю, в полпервого ночи подкатили военные люди и муженька, со сна и глаз не протершего, увезли в «собачьем ящике» (так он называл грузовики-фургоны с маленькими зарешеченными окошечками) за Казанку — в город, как говорили слободские.
22. Побег
Больше месяца грустил по минувшей сладкой жизни Аширов-Петров в общей каталажке в селе — не селе, слободе — не слободе под названием Караваево, где судьба караваями не шибко потчевала. К концу месяца Аширов окончательно озлился на Казань. Томные воспоминания о райских деньках, проведенных в этом городе, о котором так много слышал с детства и о котором мечтал, как паломник о Мекке, на жестких нарах барака выветрились быстро, в голову полезли мысли хуже тараканов, бегавших по полу. В первую очередь почему-то всплыли в памяти разговоры с Марийкой, из которых он узнал, что легендарная царица Сююмбика вовсе и не бросалась с башни, а преспокойно, взяв с собой сыночка, укатила с победителями в Москву... Тьфу! Рушились идеалы. Когда на очередном допросе майор со смешной фамилией Полуаполлончик в сотый раз спросил его: «Дезертир?», Аширов ответил: «Нет, я человек, у которого пошатнулась вера!».
