Время близится к полудню. По небу бегут легкие облака. Мы сидим на краешке одной из самых величавых горных вершин Немецкой Швейцарии и о чем-то беспрестанно болтаем. О чем? Это ли важно? Запомнилось и осталось в сердце другое: необыкновенная высота и необыкновенные просторы, раскинувшиеся перед нами, удивительная просветленность и никогда более не повторимое понимание красоты и гармонии, простое и мудрое, какое дается, если вообще дается, человеку единожды, и которое является золотым сечением всей жизни. Будут еще взлеты, будут иные более высокие вершины, жизнь-то долгая, но той чистоты нет, не будет. Собери тех же людей, взойди на ту же гору — все равно не будет. Сам давно не тот: видом, быть может, посолиднее стал, благороднее, да вот, что делать, порядком пообпылился в пути.
Но как текуче все и переменчиво. Минуту назад таки мед пил, ликовал от душевной переполненности и вдруг будто дегтя хлебнул. Я вдруг понимаю, что она любит не меня. Понять это нетрудно. О чем бы я ни говорил, чего бы ни предлагал, как бы ни острил и ни умничал — все мимо их ушей. Они лишь для виду кивают мне, а на самом деле слышат и видят только друг друга. Я осознаю это своим умишком и замолкаю, как глухарь, по которому дали дуплетом на току.
Они и не замечают.
Они плетут нехитрые словесные узоры о пустяках — все о том же набившем оскомину «Альпинисте», который у Шаиха никак не может починиться… Но глаза-то! Глаза выдают их с потрохами.
Мне бы встать да смотать удочки под каким-нибудь предлогом, но я не ухожу. Я чувствую себя бесконечно лишним и сижу сиднем, покусывая травинку, изучая мерное течение реки от Горбатого моста и до Ленинского, до бетонированной набережной, над которой многоглавой птицей возвышается кремль. В любую погоду, при любом настроении пленит он взор и ввергает в задумчивость. Величественная ли Спасская башня, богатырь ли Благовещенский, поднятый по-над Казанкою-рекой еще самим Постником Яковлевым, башня Сююмбеки, единственная камнекрасная — тонкая, стройная, как легендарная царица, клонящаяся в сторону, как ее пизанская родственница, устремленная ввысь, подобно таинственной марсианской ракете… все это неподвластная времени, нерушимая городская наша крепость. Все это и сто лет так было, и сейчас так, и еще через сто лет так будет.
Ах, как в те мои одинокие минуты хотелось соприкоснуться с вечностью, оторваться от сиюминутных земных мелочей!
Но не оторваться было.
Так и пошли втроем, не считая петушка, обратно. Впрочем, и меня тоже. Даже петух, этот кур в ощип, и тот смотрел на меня желтым глазом, как на пустое место.
