– Прощаю. Время сейчас такое, донецкое.
– Слушай, Толя, как ты думаешь, почему они не переносят столицу к себе? Гляди, и Киев бы уцелел. Может, им такую идею подбросить? Хотя бы через нашу газету.
– Уж если и переносить столицу, то в Южную Пальмиру. Там люди быстрее ходят и думают, и, похоже, у них даже на один градус температура тела выше, – Анатолий дочистил леща и начал раскладывать ломтики по тарелкам. – А донецкие только говорят громче, и сами – наглее, примитивнее, жёстче, конечно, и добиваться своего умеют прямо сегодня, прямо сейчас, без всяких там угрызений и сомнений, что есть суть всякого интеллигентного существа. Но самые-самые из них хотят жить в другой среде обитания, хотят мягкого и трепетного. А мягкое всегда побеждает твёрдое. Не-а… столица им там не нужна.
– Что делать будем?
– Пить пиво и есть леща.
– Слушай, Толя, а ты донецкого всегда отличишь от киевлянина?
– А ты разве нет?
– Да, уж… как говаривал Киса Воробьянинов. Даже со спины.
– Ты прав. Недаром говорят, что хорошую грудь со спины видно.
– У них там целые поселения из бывших зэков образовывались. Сам понимаешь, какие нравы царили. Бережно, из поколения в поколение, передавали житейские ценности, и вот, имеем культуру без нюансов. Естественно, этот концентрат разбавлялся учителями, медиками, военными и пришлыми служивыми, но сам знаешь, чтобы образовался интеллигент нужно три поколения, аристократ – семь. Они сейчас своих детишек в лучшие лицеи погнали, их теледикторы западнее наших будут – трёхдневная щетина у мужчин и тифозная причёска у женщин, очки и подсмотренные повадки, интонация и манера держаться – не Донецк, а Нью-Йорк какой-то. Сплошной декаданс и ля фам фаталь. Да шо вы такое мне говорите? Ладно, давай выпьем.
Былая решимость Александра вернуться к Барбаре через час-полтора незаметно отодвинулась. Он чувствовал, что подбирается к главному, точившему, сверлившему и буравящему душу, мозги и сердце последние дни и ночи, и пришло время не спешить. Это главное вращалось, зацикливалось и обматывалось вокруг чего-то такого, что связывало в один узел его город, его судьбу, его миссию.
Ну хорошо, пишет он эти заметки, колонки, статьи, ехидничает, прячет в них ядовитое жало, кто-то читает, кто-то понимает. Ну и что? Как это может повлиять на людей? Да никак. Делать что-то нужно.
Дерзость в нём жила. Издавна. Ну не может же он, покрутившись, повыпендривавшись, сожрав свои четыреста тысяч котлет, выпив цистерну пива, вагон водки, поизносив десятки штанов и помяв сотню-другую женщин вот так прямиком отправиться на Берковцы или крематорий на Байковой горе, лечь там под крестом или упокоиться в ритуальной вазе, пролежать отведённые по кладбищенским нормативам годы, а затем, удобрив почву, пусть и любимую, киевскую, навсегда растаять, раствориться, исчезнуть. Надо же не только жить. Надо жить ЗАЧЕМ-ТО. И Анатолий как раз тот человек, который мог помочь.
