Елена Павловна (открою наконец имя его мамы, чтобы не склонять всуе, ставшее подозрительным, слово «мать») пришла в ужас от смеси писаревщины с базаровщиной и попыталась натравить на сына изящную словесность, томных балерин и бородатых живописцев, однако без видимого успеха. Если что-то и задержалось в последнем, самом мелком фильтре его сознания, то благодаря лишь природной музыкальности… Вот Вам и гены! Нам так и не удалось обойтись без них. Илья страстно любил петь, он пел, еще до того, как научился говорить, и я подозреваю (как жаль, что этот факт невозможно проверить), появившись на свет, он не закричал, как нормальные дети: «караул, куда я попал!», а запел что-то вроде: «Широка страна моя родная!» В шестнадцать лет он знал все известные у нас мужские арии и половину женских, благо голос его блуждал в это время (в зависимости от настроения и обеда) по всей средней части нормально расстроенного домашнего пианино. На почве музыкальности возник и его первый настоящий комплекс: не научившись играть ни на одном инструменте (вначале он признавал только фортепиано — единственный, не считая барабана, инструмент, достойный мужчины — которого, увы, не было, а позже в связи с переездами он упустил время), Илья завидовал каждому, кто мог сыграть двумя руками собачий вальс, и преклонялся перед всяким, кто мог исполнить неизменные полонез Огинского или первую часть «Лунной».
Я вижу, как мой въедливый читатель, обремененный обширнейшими познаниями и бесчисленными уменьями, ядовито-снисходительно улыбается: тоже мне комплекс, да и не поздно в шестнадцать-то лет… вот ежели бы он любил каким-нибудь странным образом собственную бабушку… Понимаю, понимаю — вам, перешагнувшему в своем развитии через любовь к двенадцатилетним нимфеткам, разумеется скучно. Тем не менее, в этом романе не будет ни крови, ни кровесмесительства. Если же мне когда-нибудь станет нечего делать (как я мечтаю и боюсь этого), я наверчу вам такое… ну, скажем, про гениального пианиста и композитора, который, страдая болезненной тонкостью кожи, не переносил обнаженного тела, а каждое прикосновение к клавишам доставляло ему муку. На этой почве во мраке подсознания у него вызрел целый комплекс комплексов, от которых он решил наконец избавиться, убив своего отца и переселившись в его шку… пардон, кожу.
Илья слишком серьезно относился к музыке, чтобы затевать с ней легкий флирт. Да и когда ему было? Он участвовал во всех олимпиадах, (всегда занимая почему-то второе место и воспринимая это, как поражение), сражался в шахматных турнирах, занимался английским и осваивал массу других полезных вещей, которые должен знать и уметь идеальный человек, то бишь ученый… Вот именно — идеальный человек! С этого следовало бы начать, иначе вы ничего не поймете, — он мечтал, с тех пор, как научился этому искусству, об идеальном человеке, и суворовец почему-то был только первой и, прямо скажем, не лучшей моделью идеального человека. Вначале он просто рассчитывал его встретить, целенького, прекрасного: идешь себе по улице, и вдруг — ах! вот он! Затем он начал искать — в книгах, кино, театрах, но видел только обломки: там рука, там пол-лица, божественного с одной и уродливого с другой стороны… Афины после невиданного землетрясения, растоптанные копытами миллионов варваров — груды обломков и ни одной целой статуи! К этому так привыкли, что большинство (со многими девятками в конце) свято верило, что целых статуй вообще никогда не было и быть не может, природа, дескать, не терпит совершенства. Он, однако, продолжал искать, а, когда устал (в ранней молодости так быстро устаешь), попробовал склеить разрозненные обломки силой воображения, получилось нечто зыбкое и лучезарное. Оно ускользало, разваливалось… было так трудно его удержать, и тогда он решил материализовать его… в самом себе. Вот, так-с! А теперь смейтесь, я подожду.
