Первым не выдержал Карел: он вскочил и, не дав Юдит обуться, потащил ее танцевать. Потом Джеймс поставил пластинку и пригласил Барбару. Толпились, двигали столы, стулья, а Илья с Анжеликой в сторонке от поднявшейся кутерьмы все еще сидели, окутанные паутиной мелодии и счастья. Они боялись пошевелиться, боялись слов, но и молчание… Бог знает, что оно может наговорить, и Анжелика сказала, почти выдохнула:
— Matka Воska, как хорошо вы поете!
— У меня был удивительный подъем, — также тихонько ответил Илья, — но вы, вы выше всяких похвал!
— Да, сегодня хорошо пели, — сказала она машинально, ибо почему-то вспомнила отца. Может быть, оттого, что он всегда был их главным ценителем и критиком?
Ему бы понравилось, они пели с вдохновением. Илья хорошо вписался; как бы он воспринял его — москаля и безбожника? Все-таки, очень приятное лицо, несмотря на тяжелый подбородок и заметные скулы — монгольская кровь, сказал бы Станислав Стешиньский; оба музыкальны, но этот не умеет скрывать. Если внешне, очень поверхностно — то почти похожи, но глубже… страшно подумать, как они столкнулись бы… отец так нетерпим и резок! Нет, нет, он такой предвзятый, нечего даже думать…
Анжелика обрадовалась, когда Джеймс пригласил ее на танец и, будто отбросив прочь наваждение, плясала с необычным для себя темпераментом, Смеясь, дурашливо раскачиваясь, она вдохновляла Джеймса, и он с непостижимой для такого большого тела гибкостью метался черной пантерой, каким-то запутанным звериным путем.
Нет, ему никогда не танцевать так рок-н-ролл, думал Илья и тут же — с капризной досадой: как она может так отплясывать после всего, что случилось! Забиться в тихий угол, а еще лучше — петь, петь без конца… вдвоем, смакуя все тонкости вариаций…
Он смотрел в окно на тысячи слепых квадратных глаз и, быстро скатываясь в хандру, думал: «Ни дня покоя, ни минуты тишины! Муравейник, инкубатор… — обрывки мыслей, обрывки чувств…» После каждой смены мелодии он оглядывался: она танцевала с Карелом, потом с филологом Олегом и опять с Джеймсом. Домой, домой, усесться в кресло, поставить что-нибудь грустное, тихое… «Грегорианскую мессу», например, — подсказал ехидный голос. Я…
Он вздрогнул от прикосновения: это была она с улыбкой, предвещавшей колкость: «Ведь вы не собираетесь туда прыгать? Погодите, мы еще ни разу не танцевали, — сказала она и с завидной легкостью перешла на серьезно-участливый тон. — Почему вы загрустили?»
— Я? Почему, нет, — соврал, смешался и мгновенно покраснел он, затем попытался обрести равновесие. — Что вам за интерес танцевать со мной после Джеймса? Или не жаль своих ног?
