…У Марии был в войну узелок особый с драгоценностями: паспорт, мои письма с фронта да пара крупных сухарей — не на черный день, а на день, который чернее черного…
…Когда в сорок втором мы вышли из лесу и нам дали хлеба, то я зашатался, как нетрезвый, — не от его вкуса, а от запаха чуть сознания не утратил…
…Бабка-покойница, мать Марии, увидала, как внук, средний наш, швырнул скибку хлеба вот в это ведро, пластмассовое с педалью. Не ругалась, не корила и родителей не призывала. А вытянула тот хлеб обратно — в пепле, с налипшей кожурой, в горелых спичках — и съела его неспешно и молчком на глазах у внуков…
Я глядел на мусоропровод, как баран на телевизор. Вижу, да не понимаю и весь вздрагиваю. Матерь божья… И припустил вверх, с ведром, поскольку оно пластмассовое и не грохочет.
На мой торопливый звон открыла эта женщина дверь, приятно улыбнулась и отступила:
— Входите, пожалуйста…
Шагнул я в переднюю запросто, по-соседски. Ведра не выпускаю, хотя, в сущности, оно и не ведро, а натуральный бачок.
— Слушаю, — говорит она, поскольку я начал озираться.
Мать честная, не передняя, а приемная. Торшеры, портьеры и всякие фужеры. На стенах картины непонятного изображения, под ногами утопающий ковер, а на столике бутылки, одна другой ярче, чтобы, значит, человек вошел и нетерпеливого стопаря принял.
— Соседушка, все на свете принадлежит иль к первой сущности, иль ко второй. А вот он сразу к двум.
— Кто? — спросила, а сама пугливо на бутылки смотрит.
— Да хлебушко. С одной стороны, он вроде бы бездушный, поскольку на полях произрастает, а с другой стороны, душу нашу греет.
— Не понимаю я вас…
— Дуня жизнь не понимала, но ребятушек рожала, — объяснил я существо вопроса.
— Что вы хотите?
Лет тридцать. Высокая — ежели примерить, то ее коленки мне на пупок приходятся. Брючки из синей парусины. Кофточка цветастая и с плечами-буфами, вроде как у принцессы. А на голове бигуди из дюральки, с полсотни будет.
— Чего ж ты, милая, хлеб-то выбрасываешь?
— Испортился, — удивилась она, конечно, не тому, что хлеб испортился, а тому, что вырос у нее в приемной лысый гриб-боровик.
— Не испортился, а высох.
— При наших несметных богатствах говорить о трех шестнадцатикопеечных буханках смешно, — фыркнула она.
— Несметные, говоришь? Это какие же? Богатства, на которые не составлена смета?
— Папаша, мы очень богаты полезными ископаемыми. Как специалист говорю.
— Не мы богаты, а земля наша богата, милая.
Чужая душа потемки, говорят. Но с годами для меня эти чужие души как бы просвечиваются. Могу заявить доподлинно, что даже самый распоследний супостат не сделает подлости без успокоения своей души каким-либо оправданием. Уж найдет чем. Подвела же эта бигудистая дама под выброшенные буханки все недра страны.
