– Мы туда?
– Я обещал сегодня прийти. Пойдешь со мной?
– Да. Люблю в обед погулять по кладбищу, – довольно неуклюже пошутила она и сгладила это улыбкой.
С неба сеяло мелким теплым дождем, но бетонные дорожки подсыхали, не успевая толком намокнуть. Под раскидистыми, медово пахнущими липами было и вовсе сухо. Катя и Костя шли мимо могил, оградок, аккуратно прибранных участков и совсем забытых, заброшенных. И от затылка расходилась дрожь, когда Костя тихо, едва слышно называл имена тех, кто тут лежит и кого он знал. Иногда ровесников. Она не могла заставить себя не смотреть на даты и лица на овальных фотографиях.
– Ты прости, что… – он замолчал, не зная, как выразиться.
– Я сама согласилась идти. Вообще-то.
– Просто мне кажется, кто-то должен их вспоминать. Изредка. И когда долго не бываю тут у них, становится не по себе.
Они подошли к ухоженной могилке. Холмик и крест. Фотография паренька с улыбчивым веснушчатым лицом.
– А вот и Мишаня, – Костя сделал рукой жест, будто знакомил ее. И, поддернув штаны, присел на оградку. Катя опустилась рядом.
Несколько минут молчали, и девушка не решалась заговорить первой.
– Это мой лучший друг. Миша Савченко, – Костя вцепился глазами в лицо на кресте. – Он всегда был старше меня на год, и чуть что, сразу выдавал: «А кто тут старше? Я-а-а». Он так и блеял, как баран, это свое «я-а-а-а». А теперь я старше него на три года.
Катя погладила Костю по плечу. Он повернулся к ней, потом к могиле друга, потом снова к ней, с полуулыбкой:
– Ты бы ему понравилась. Я тебе серьезно говорю! Может быть, нам даже пришлось бы с ним подраться и выяснить, кто лучше тебе подходит.
Улыбка криво соскользнула с его губ, Костя нахмурился. Катя ощущала безмолвие, густое, почти осязаемое, которое всегда висит над кладбищем. Светит ли солнце, поют ли птицы – мертвые всегда молчат, и живым тут неуютно.
Вообще Катя редко думала о смерти: молодая еще, к тому же горожанка. В городе, особенно большом, смерть незаметна. Ни тягостных неповоротливых звуков похоронного марша, ни шествий за катафалком из соседского двора, ни еловых веток и цветов на дороге, которые лежат еще несколько дней, и от которых матери отдергивают детей – чтобы ни дай Бог не наступили ногой, плохая примета. В Пряслене все иначе. Здесь смерть так же непреложна, как и жизнь, и никому и в голову не приходит забыть о ней, убрать за скобки. Ненавистная, горькая, она все-таки полноправна, как и рождение и свадьба. Об этом Катя как-то не задумывалась. Но сейчас ее потрясло даже не это, а то, как много тут лежит таких же, как она, или как Костя. Не больных, не старых. Все эти ребята, и все эти истории, о которых – памятники вдоль дорог и венки на столбах. Кто-то разбился, кто-то утонул, кто-то подрался, кто-то замерз в сугробе, слетел в кювет, помчался на мотоцикле в соседнюю деревню и столкнулся с автомобилем без фар. Еще вчера ты встретил его по пути в парк или на рынке, мимоходом пожал руку, хлопнул по плечу, а послезавтра его уже похоронили… В деревнях таких историй полно, потому что все на виду.
