Всю войну Антуан де Сент-Экзюпери выполнял дальние разведывательные полеты. Изо дня в день я встречал его между вылетами. Он вел себя совершенно обыденно, словно накануне или даже в тот же день не имел никакого дела со смертью, словно и завтра никаких дел с ней у него не будет. Порой я не мог отвлечься от воображаемого сюжета: упавший самолет, разбитая кабина и он, застывший в этой кабине навсегда. Но тотчас говорил себе: он неуязвим. Не считать его таковым казалось мне предательством.
Он жаждал этого риска. Сколько раз мы твердили ему, чтобы он не играл со смертью.
То были не Анды, не пустыня, не Гватемала, это был совсем иной риск. Как и в других случаях, он хочет не только бесстрашно встретить риск, это слишком просто, но и обогатить его собственной сущностью, отфильтровать. То, что дает ему риск, ничтожно мало по сравнению с тем, что он сам отдает ему. Он столько всего может подарить и кроме своей жизни.
Зимой 1939 года я два дня провел в офицерской столовой его эскадрильи. Я шагал по замерзшим полям, пил в баре «Клондайк», видел, как улетал в ночь самолет. За столом пели грубые песни, из тех, где непристойность на грани допустимого – всего лишь своего рода привычная условность. Песни подмастерий былых времен, армейские песни, где непристойная форма, лишенная солдатской пошлости, приобретает духовную чистоту. Представляю себе этот вечер в пересказе какого-нибудь репортера: юные герои отдыхают, бросая вызов смерти своим весельем, которое сильнее смерти. На самом деле все было не так, а торжественно и печально, и это был единственный способ выглядеть таким образом. А я уже представлял себе тех, кто выживет, разбросанных после войны по миру, обреченных зачастую выполнять работу счетовода и безуспешно ищущих хоть какой-то смысл в жизни.
17 января 1942 года
В то время как Вламинк, Сегонзак, Дерен и Флоран Шмитт пировали в Берлине, в Париже немцы до смерти замучили физика Ольвека.
Во время «странной войны»[8] я встречал его возле Сен-Дизье, в офицерской столовой эскадрильи Сент-Экзюпери.
Мы вместе слушали песни литургической непристойности, которые в казарме и на войне представляют собой некую перевернутую форму целомудрия.
Однажды я видел Ольвека в его лаборатории. Я сопровождал туда Сент-Экса, который консультировался с ним относительно «изобретения» (речь шла о фиксации, фотоэлементе), и не мог постичь смысла их разговора.
29 июня 1942 года
Велосипед. Виллар. Мои кузены радушно встречают меня, не жалея своих винных запасов.
