— Солома, ты словно с луны свалился! Тебе уже шестнадцать! Через год тебя выпихнут из интерната — и живи, как хочешь! Думаешь, инвалидного пособия тебе на жизнь хватит? Фиг! Кому ты нужен, сирота убогая! А я тебе дело предлагаю.
Солома — это я, Пашка Соломатин. А кричит на меня Женька Киселев по кличке Кисель. В интернате у всех клички. Солома и Кисель вполне сносные. Есть, например, у нас Вонючка — худой тринадцатилетний пацан с тяжелой формой ДЦП. Он, как и я, колясочник, но даже говорить не может, а руки его такие кренделя выделывают, что пока ест вечно изляпается. Одежду каждый день не поменяешь, вот от него и воняет.
Я смотрю на раскрасневшегося от пылкой речи Женьку Киселева. Его голубые глаза блестят, светлая челка растрепалась, и красивое лицо приобрело ореол одухотворенности. Хоть сейчас на обложку журнала. Только снимать надо по пояс. Ниже у Киселя искривленные тяжелой болезнью ноги. Но я все равно завидую ему. Кисель довольно бодро передвигается на костылях, а я никуда без расшатанной инвалидной коляски. Скрипучие колеса и продавленное сиденье между ними — это мои ноги, моя надежда и мое проклятие.
Кисель младше меня на два года, но нас приняли в интернат в один день, поэтому мы скорешились. Сегодня утром он прервал мои лежачие упражнения на кровати и вытащил на задворки в укромное место для разговора. Кисель глотает пиво из прозрачной бутылки, давится пеной. Пиво теплое и шибает в нос. Бутылки Кисель припер, так же, как и сигареты. В последнее время у него денежки водятся.
— Я не врубаюсь, ты на что намекаешь? — интересуюсь я.
— Есть одна фигня, через которую нужно переступить. — Кисель вытирает ладонью рот и неожиданно срывается: — Надо думать о будущем, о деньгах, а не корчить из себя недотрогу!
— О будущем? Или о деньгах? — подкалываю я приятеля.
— Без денег нет будущего! — отрезает он.
— Ты можешь говорить прямо, Кисель?
— Эх, Солома. Что ж тут непонятного. — Женька с опаской зыркает по сторонам и, хотя рядом никто не вертится, переходит на шепот. — Дэн меня кое-чему научил.
Наш преподаватель английского тридцатилетний Денис Голубев выгодно отличается от матерых воспитателей интерната. Он не кричит, загадочно улыбается, а выглядит так, словно только что сошел с круизного корабля, где царит вечный праздник. В общем, клевый чувак, свой в доску! Любит по душам поболтать, и моим здоровьем интересуется.
— И чему же он тебя научил? Английскому мату? — ухмыляюсь я.
