Я успела спихнуть один из сундуков старушки Грязновой, нагроможденных друг на друга в коридоре. Сундук тяжело сполз, завалив дверь Кантора.
— Пристрелить его, как собаку!.. — прошипел Кантор, стараясь оттянуть сундук от своей двери, а суетившийся около Алексеев только мешал ему, и оба они в волнении тащили сундук в разные стороны.
Васильев услышал реплику Кантора.
— Ах так!.. — прорычал он.
Поднявшись с пола, он одним могучим рывком оторвал от стены большую дубовую вешалку с остро торчащими костылями. Пыль от осыпавшейся штукатурки белым удушливым облаком стояла в воздухе. Держа в руке вешалку, Васильев приближался, чтобы одним ударом размозжить головы своим врагам. Лицо его было страшно, глаза налились кровью, в то время как сжатые губы были совершенно белыми.
Мы с теткой поняли, что убийство неминуемо, и, как будто сговорившись, бросились к Васильеву и вцепились в вешалку. Воспользовавшись этим, Алексеев с Кантором успели скрыться.
Не знаю, каким образом нам удалось втащить Васильева в комнаты. Может быть, этому способствовало постыдное, на взгляд Васильева, бегство его врагов. Этим они признали свое поражение.
Трудно передать, что мы все испытывали после этого побоища. Я прекрасно понимала, что иначе Васильев поступить не мог, что он мстил за меня, но уродливая форма, в которую все это вылилось этот мордобой, площадная брань, смесь крови и грязи, — вызывала во мне душевную и физическую тошноту, которая переходила в чувство бесконечного отвращения к Васильеву.
Что касается мамы, то она готова была умереть от отчаяния. Опять она стала говорить о том, как «бедный князь переворачивается в своем гробу». Она была обеспокоена тем, что портреты наших предков, висевшие на стенах, видят и слышат неподобающие сцены и слова. Она твердила о том, что стены нашего дома опозорены и что в довершение всего от меня должен родиться «полукровка».
Эти длинные монологи, не лишенные театрального драматизма, произносились ежедневно.
Как ни странно, но после «побоища» ни Алексеев, ни Кантор не жаловались. Но Васильеву этого было недостаточно. Когда не было свидетелей, он давал проходившему мимо врагу зуботычину, ловя то одного, то другого, то третьего.
«Что ты делаешь? — в отчаянии спрашивала я его. — Разве это форма борьбы? Ведь ты даешь им против себя же козыри!.. И зачем? если ты кого-нибудь из них изуродуешь неужели это может принести тебе удовлетворение? Я прошу тебя прекрати это тупое избиение, если не ради меня то хотя бы ради нашего ребенка, который должен родиться…»
