— Отпереть — значит испугаться ее угроз, — сказала я, — наша совесть чиста, пусть кричит себе на здоровье, ее же и выселят за хулиганство. Ведь только из-за нее у нас так испорчены со всеми в квартире отношения. Она корень зла!
— Китти, Китти! — мама укоризненно покачала головой. — Ты очень зла… Положа руку на сердце, скажи, разве эта несчастная нормальна? Христос учил прощать врагов…
Мы обе замолчали… Я чувствовала, что мама жалеет Анатолию, а может быть, и даже наверное, узнав теперь до конца ее сущность, все же продолжает любить.
Но как же, думала я, как мама, такая религиозная, может простить Анатолии клятвопреступление, ее ложный крест перед иконой?! Но я молчала. Ведь, продолжая спорить, могла так далеко зайти, что опять почувствовала бы себя в своем доме одинокой, чужой, и мне ничего не оставалось бы, как снова уйти и потерять родной кров, на пороге которого очутилась после стольких мучений… Поэтому я не протестовала, когда мама подошла к двери и повернула ключ в замке.
Потерявшая всякий человеческий образ, Анатолия буквально на четвереньках вползла в комнату. Она оббила об дверь руки и ноги и теперь плакала, подвывая, как настоящий дикарь. Ворот ее платья был разорван, видимо в припадке ярости, волосы так и остались распущенными, и она дрожащими пальцами то утирала ими слезы, то начинала их теребить, тревожно вглядываясь в наши лица.
Я отвернулась и услышала за спиной голос мамы:
— Приведи себя в порядок… причешись, наконец… умойся!
Анатолия хотела целовать ей руки.
— Оставь… — холодно сказала мама. — Проси прощения у Китти, ты перед ней больше виновата.
— Это совершенно безнадежно, — спокойно улыбаясь, сказала я, — если б была моя воля, то я выгнала бы вас из нашего дома. Прощать я не умею, но нам надо жить здесь, около мамы, и ради нее я буду по отношению к вам вполне корректна.
— Киттинька, — залепетала было тетка.
— Замолчите! — оборвала я ее. — Ведь я не мама и вашей игре не поверю. Давайте кончим всякие объяснения.
Мама очень просила меня остаться и погостить дома хотя бы недельку. Но на улице уже стемнело и стрелка часов приближалась к семи вечера.
— Мама, я не могу остаться, — сказала я с грустью, — в половине восьмого Ника будет ждать меня против наших окон. Вечером мы уезжаем в Кораллово, поезд отходит в девять вечера.
На это мама ничего не ответила, и из ее молчания я заключила, что она еще сердится на Васильева. Но я ошиблась.
В назначенный час мама подошла к окну и стала усиленно махать Нике рукой, чтобы он пришел к нам.
