— Хорош гоготать. Побалдели — и будет. Снимите петуха, — сказал Миша.
Никто не двинулся. Освобождать никому не хотелось. Все же тезка освободил голову, и Коля медленно, будто контуженный, вытащил ноги из рукавов. Он — свободен, но продолжает сидеть на полу. Федя-цыган подходит, заглядывает в лицо и, отойдя к двери, расстегивает ширинку. Коля невидящим взглядом смотрит в пол. Цыган оборачивается. Камера остолбенела. Такого не видывали. Цыган остановился в двух шагах от Коли и стал тужиться. Коля поднял глаза, но остался недвижим. Ему надо встать, но этот час кошмара вымотал его, и он плохо соображал. Струя приближалась к Коле, еще доля секунды — и ударит в лицо. Он инстинктивно, будто в лицо летит камень, поднял руку. Ладонь встретила струю, и от нее полетели брызги.
— Федя, Федя, ну зачем ты, Федя? — Встать Коля не мог.
Цыган смеялся. Струя колебалась. Коля водил рукой, ловя струю, и она разбивалась о ладонь. Но вот до него дошло, что надо сделать, и он вскочил с пола. Цыган прекратил. В камере гробовое молчание. Его нарушил цыган:
— Ну, остается еще одно — и хватит с тебя.
Все молчали.
— В тюрьме есть закон, — продолжал цыган, — и в нашей камере тоже: все новички целуют парашу.
Коля не знал, когда кончится пытка, и был готов на все. Что параша дело плохое — эти слова не пришли на память. Не до воспоминаний. Как во сне. Но почему-то целовать парашу показалось странным, и он, посмотрев на цыгана, спросил:
— И ты целовал?
— А как же?
Коля обвел взглядом ребят. Они молчали. И спросил:
— А правда надо целовать парашу?
Ответом — молчание. Коля заколебался. Тогда Смех поддержал цыгана:
— Целуй. Все целуют.
— Вот поцелуешь — и на этом конец, — вмешался цыган. Как хотелось Коле, чтоб все кончилось. Сломленная воля говорила: целуй, но сердце подсказывало: не надо.
Не доверяя цыгану и Смеху, он посмотрел на Мишу, самого авторитетного. Миша был доволен Колей — он ни разу не застонал, когда его прописывали. Но теперь, когда малодушничал, Мише не было его жалко.
— Парашу целуют все. Это закон, — сказал он.
Коля еще раз обвел всех взглядом и остановился на цыгане.
— Ну что же, целуй, — растягивая слова, чтобы не заикаться, сказал цыган.
— А куда целовать?
— Открой крышку и в крышку изнутри.
Коля медленно подошел к параше — она стояла у самой стены — и откинул крышку.
— Сюда? — указал он пальцем на зернистую, отбеленную солями внутреннюю сторону крышки.
— Сюда, — кивнул цыган.
Сердце, сердце опять подсказывало, что целовать парашу — не надо. Но крышка открыта — мосты сожжены. К ребятам он стоял спиной и нагибался к крышке медленно, будто она могла полоснуть, словно нож, по горлу. Из параши несет мочой. Вот крышка рядом, он тянет к ней губы, будто она раскаленная, и, прикоснувшись, обожжет их. В камере — тишина. Все замерли, будто сейчас свершится что-то такое, от чего зависит их судьба. Коля еле тронул губами крышку и выпрямился — камера взорвалась:
