«Стоп-стоп! — соображал Судских. — Отец Ануфрий был настоятелем Павлово-Посадского монастыря почти год назад.
После думских выборов он вернулся туда же… Что еще? Любитель выпить, хорошо поесть, плотские утехи ему не чужды…»
Не откладывая дело в долгий ящик, Судских сразу принялся собираться в путь. Решил никого не брать с собой: дело предполагало быть деликатным.
Минуту он постоял в задумчивости. Экран компьютера мерцал звездочками, будто призывал пройтись по мирам, тайнам, лабиринтам и найти единственно правильный выход. Давай, мол, потягаемся, кто кого, хотя ты меня и породил…
«И где этот правильный выход?» — размышлял Судских.
До рождественской беседы с президентом ему удавалось оставаться в тени, предлагать другим бродить по лабиринтам.
«Пускай погибну я, но прежде…» — настойчиво просилась наружу популярная ария. — Ну вот еще!» — затушевал ее Судских.
Он считал себя реалистом, притом очень и очень разумным.
Вторая генеральская звезда, упавшая сверху на его плечи, была явно из метеорного потока. Не обжечься бы.
Морда у чудища была невероятно мерзкая, а зловонное дыхание из пасти заполнило округу. Все, деваться некуда в тесной келье, наступал час неминуемой расплаты, и отец Ануфрий, исторгнув стон, повалился на каменный пол.
Он с трудом открыл глаза и действительно обнаружил себя лежащим на полу. Нутро раздирала изжога, дико ломило затылок, тело налито свинцом. Ночные возлияния даром не минули.
«Господи, спаси! — взывал он. — Зачем ты повелел содержать церковным вино кагор, а не чистую «хлебную»? Гос-поди, от нее рассудок светлеет и желудок прочищается! О горе мне, падшему столь низко! Муки мои первородные! И муки эти за три бутылки «Чумая»? Не прав ты, единый и святый!»
Еще, правда, с протодиаконом Алексием пробавлялись ликером, было… Потом кто-то из братии портвишком пособил…
«А в шестом часу, — припоминал Ануфрий, — мензульку спиритуса заглотнул под огурчик… Заутреню творил сам, не упомнить как, из последних возможностей, а обедню просил веет и протоиерея Никодима… В трапезную не ходил, а в келье пил бездыханно».
— Ох, тяжко мне, тяжко! — прорезался голос у архимандрита Ануфрия. Мутилось перед глазами, мутило внутри.
«Келарь, пес смердящий, знает, каково мне, а укрылся неведомо, никогда не поспособствует!»
Надежда хоть как-то похмелиться растворилась последним лучиком надежды. Ануфрий страдал в одиночку, прибывая заунывно:
— Господи, пособи, яви чудо!
— Отче Ануфрий! — заглянуло чудо в келью архимандрита головой послушника. — Видеть вас желают у врат монастыря.
