– Кажется, ты украл мое сердце…
– Так и будет, – улыбнулся я и обнял девушку. Мне снова стало жаль неразумное дитя.
Совсем иного сорта женщина – Инга, с которой мы после полудня отправились в консерваторию, где впервые встретились. Инга сидела перед самой сценой, прямо напротив меня, и ее большие черные глаза, подобные двум горящим углям, возбужденно блестели за стеклами очков. Я играл, а ее пылающий взгляд, раз выхватив меня из рядов музыкантов, до конца концерта обжигал и придавал сил. Инга боготворила музыку и, как сама выражалась, «если бы ее лишили слуха, оркестр продолжал бы играть у нее в голове». Музыкантам же она поклонялась. Ее первый муж был дирижером, но предпочитал руководить пышными застольями, профессионально точно размахивая бокалом, и вскоре вместо концерта сыграл в ящик. Только и после его похорон на пути Инги стояла очередь из граблей. Потом, когда, по словам женщины, она «перенасытилась искусством», наступило затишье и мирное одиночество. И тут появился я со своей «дьявольской виолончелью и умопомрачительным вибрато».
Высокая худощавая женщина-флейта, как я ее называл, с копной смоляно-черных густых волос, в которых таились жемчужные нити мудрости, – истинная аристократка с утонченными манерами, королевской осанкой и безупречным вкусом. Она соответствовала моему статусу и была очень приятным собеседником.
Но этим вечером, вернувшись из консерватории ко мне домой, мы не стали располагаться в высоких креслах у камина и вести разговоры. Я предложил Инге отведать вегетарианских кушаний, однако она отказалась и неожиданно изъявила желание услышать мою игру. Я повиновался и принес виолончель. Вопреки этикету Инга подтянула ноги к груди, обхватив колени руками и поставив на них подбородок. Закрыла глаза и напряглась, будто собралась слушать кожей.
Я вдохнул и, зажав пальцем струну, пустил смычок в свободный полет. Звук плавно растекся по комнате, нарастая и все явственнее вибрируя, затем достиг своего пика, переплавился в иной и дальше, дальше… Пальцы торопливо, алчно изучали гриф. Казалось бы, бесконечно ведомый смычок словно внезапно кончился, резко, до звона в ушах оборвав изящную мелодию. И в то же мгновение вдруг вновь опустился на струны, безжалостно рванул по ним и заходил ходуном, точно ожил и хотел вырваться из руки. Подобно бумажному листу, музыка то раздиралась на клочки-звуки, то снова сливалась в гармоничное целое, чтобы опять распасться. Сердце не поспевало за скачущим, неровным ритмом, и его удары отдавались гулким гудением, колодезным эхом. Смычок закончил вираж и застыл, уступив черед вымеренным щипкам. Круг замкнулся – зазвучала начальная мелодия, на сей раз ярче и величавее, постепенно затихая. И уже только ее отголоски витали в воздухе призрачными золотыми пылинками.
