По Колиной спине струится пот. Он заливает поясницу. Разрыв селезёнки. Всего лишь один удар, — рассеянно думает Коля, — и разрыв селезёнки. Один мой удар. По одному человеку. Который жил один. И умер от одного удара в селезенку.
Они выходят на оживленный проспект. Яркое солнце сентября 1996-го года ласкает лучами их лица. Бабье лето. По улице прошла парочка симпатичных девчушек. Совсем недавно ленинградец Коля обозвал бы их крестьянками. Потому, что они говорят положить, повешать и покласть. А сейчас он называет их девчушками. И Першинг называет их точно также.
Яркий солнечный свет слепит глаза. Коля закрывает их и, спустя мгновение созерцания размытых красок, видит песочные часы. Их верхний резервуар пуст. Чья-то рука берёт часы и переворачивает. Тысячи песчинок отправляются в очередной миграционный путь…
Коля дёргает Першинга за рукав.
— Жека, — говорит он, — давай зайдём куда-нибудь, вмажем? Я угощаю… По-братски…
Это было что-то.
Я развожу урку! Настоящего синего урку! Он сидит напротив, и мы болтаем как родные. А я его пишу. И не на диктофон пишу, украдкой из-под одеяла, а ручкой! В блокнот! Не скрываясь!
Развалившись на гостиничной койке, Генка ликовал. Предрасположенность к профессии, призвание, божий дар — теперь он узнал значение этих слов на собственном примере.
И всё же — по порядку.
В начале месяца Генка поступил в Омскую вышку. В Омскую высшую школу милиции, если точнее. Поступил и тут же загремел на курс молодого бойца, в специально оборудованный лагерь, далеко за городской чертой, на Черлакском тракте.
Началась новая жизнь. Распорядок дня уныл и предсказуем. Наряды, хозработы. Перловая каша с хеком. Поговаривали, что в кашу подмешивался бром.
— Бошаев, — чудил на строевой подготовке сержант Пупков, — ну, как ты носок тянешь? Как ты к преступнику подходить-то будешь, Бошаев?
— А что, — истекая потом, дерзил Генка, — к преступнику нужно строевым шагом подходить, товарищ сержант?
И так каждый божий день, всё по команде. В 17 лет! В 1992 году, когда кругом демократия, когда всем везде пути открыты, делай, что хочешь; он угодил в эту добровольную тюрьму!
Раздражало. А особенно раздражала утренняя команда «перессать». Ротой выбегали из казарменного барака, по холодку. Останавливались у небольшого перелеска. Команду озвучивал громким, мерзким голосом обнажённый по пояс старшина. Струи последовательно ударяли в траву. Над перелеском поднимались клубы пара. «Бегом, — орал старшина, — марш!», и новобранцы, гремя сапогами, уносились дальше, к реке. Генка бежал и раздражённо думал, что ему снова не удалось выполнить команду в коллективном порыве, что хочется это сделать именно сейчас, да уже поздно, бежать ещё, как минимум, минут двадцать, и придётся терпеть. Он был неисправимый индивидуалист.
