С другой стороны, такое чувственное сознание становится в каком‑то отношении духовным. Как говорил Гегель, «как чистое и простое тело внутренней красоты, эмпирическое существование перестает быть преходящим бытием и какой‑то особенной вещью». И еще он добавляет: «Самым высоким сознанием могло бы быть тело, в котором индивид не был бы некой индивидуальной вещью, и где тоска (Sehnen) приходила бы к созерцанию и к радостному блаженству». Божественное тело Христа перестало быть какой‑то единичной вещью.
Сама реальность, которая предстает в чувственной форме, облачается тогда высоким достоинством. Существует, как мы говорили, освящение единичного; существует искупление чувственного, преображение.
И не на это ли желает указать Гегель, когда говорит в предисловии к Феноменологии о возвышении (Aufheben) бытия (Dasein)? На самом деле «момент непосредственного бытия представлен в содержании понятия». Самое низшее, то есть чувственное, тождественное, между прочим, чистому всеобщему, становится теперь самым высшим, то есть воплощенным в понятии; откровение, которое обнаруживается на поверхности вещей, является самым глубоким из всех, что могли произойти. Здесь одновременно имеется бытие и сущность, действительность и всеобщность. Действительно, существует возвышение данного (Dieses), которое, упраздненное как данное, стремится занять место, если можно так сказать, одесную Отца. Что такое греческий антропоморфизм в сравнении со смелостью антропоморфизма христианского, создающего чистую субъективность и данное в его чистоте, создающего божественные вещи?
Возвышение Христа одесную Отца включает в себя глубокое значение всякого возвышения (Aufhebung), одновременно и сохранение и упразднение.
Мышление Востока, поглощенное всеобщим, и мышление Запада, ограниченное особенным, дополняют друг друга и друг с другом совпадают. Благодаря идее воскрешения, этого нового брака между духом и телом, противоположность мертвого и живого исчезла и достигла единства в Боге, который является формой самой любви. Чувственная реальность уже не является чем‑то преходящим; покрывало чувственности покинуло гробницу и осталось на теле Бога. И несомненно Гегель какое‑то мгновение видел здесь лишь немощь учеников первоначальной общины. После начала своего сочинения о Позитивности Христианства, направленного на то, чтобы противопоставить Просвещению сверхпонятийное богатство позитивной религии, он на следующих страницах уже видел в этой позитивности лишь нечто сырое и тяжелое. Чисто субъективное превращается в наставление, основанное на речи учителя, а историческая вера становится самым важным элементом. Нет ли в таком случае, думает он, чего‑то объективного в самой идее Бога, «что прилипает словно свинец к его подошвам и тянет его к земле?»
