— Сиди — там!!! — у Цахилганова оборвалось терпенье. — Я позвоню, тебе в Москве выдадут деньги на всё! Даже на классовую борьбу против меня, назови лишь сумму. Только не приезжай… Но запомни: на грязных деньгах чистое не строится. А если и выстроится, то рухнет, непременно рухнет. Мы это уже проходили. Пройди это и ты, если хочешь, там, в Москве… А здесь, в чёрной дыре, что ты здесь забыла? В Карагане?.. Глупая!
…Здесь чёрная лагерная пыль свистит на ветру!
Здесь стебли вытягивают, из этой земли каторжной,
чью-то спёкшуюся кровь,
загустевшую до черноты…
Кровь!!! Они траурные, эти стебли!!! Слышишь, ты, девчонка?!.
168
Цахилганов отшатнулся от больничного зеркала —
от искажённого страхом лица своего,
с металлическим уродливым наростом на ухе.
— Какая пыль в конце марта?.. — вежливо удивилась Степанида, определённо воображая себя взрослой дамой. — И почему ты так надрываешься? Трубишь, как мамонт из глубины тысячелетий.
— Потому что… не надо тебе сюда.
— Чёрная дыра — здесь, и я здесь поэтому, — вздыхает она покорно. — Ладно, останусь… А в Карагане всё жертвами давно искуплено, Караган к свету нынче идёт… Но ты смотри у меня там! Я про маму. Ты запомнил, да? Если с ней что случится… Впрочем, ты хоть как попадаешь в число людей, которые должны быть устранены,
как болезнетворные, очень опасные микробы,
или обезврежены…
Ради жизни на земле.
Степанида что-то там соображает ещё, у телефона.
Нет, право, уж лучше бы грызла семечки!..
— Хотя… — глубокомысленно произносит она. — Ты странно сейчас кричал. Как будто ты — уже не совсем ты… Говорят, вспышки теперь небывалые. Это Солнце так влияет на тебя?
— Да. Влияет. А я влияю на него. И ты тоже.
— Тогда… лучше бы ты спал! Спал бы беспробудно, чтоб не влиять.
Ммм!..Опять memento — ох, опять mori!
«А может, я преображаюсь! — едва не выкрикнул он. — Что тогда?»
Но Цахилганов кивает, машинально кивает
коротким гудкам в трубке —
и не может прервать своего киванья.
169
А вообще — безобразие.
Надо поставить девчонку на место.
Что значит, убью?!.
Ещё в семь лет Степанидка, к ужасу Любови, пролепетала совсем доверчиво, показывая на Цахилганова пальцем и склонив голову с белым бантом к плечу: «А когда я вырасту, я папу убью».
Был, правда, там один… неприятный повод к этому. Когда дети постарше выследили его с Ботвич. А потом дразнили маленькую Степаниду и толкали… Но ведь она должна была про это, и про свои детские слёзы, давно забыть… Однако, нет! Твердит, твердит одно и то же —
