Он возжелал послушать для развлеченья хотя бы блатоту одесского разлива или точно такой же, одесский, чечёточный юмор — то, что слушает обычно всяческое быдло, горько тем утешаясь. Но лишь неведомая юная поэт стала выговаривать ему в уши с провинциальным, кажется — тамбовским, сдержанным презреньем:
«…Пока тобою правит без стыда картавая кремлёвская орда, ты не народ, ты — полуфабрикат, тебя сожрут и сплюнут на закат, крестом поковыряют меж зубов, анафема тебе, толпа рабов, ползи на брюхе в западную дверь…»
14
Непонятно чем задетый, Цахилганов поморщился и отмотал плёнку, как следует. К нему прорвался затем грохот откидных стульев. «Слава России! — возмущённо гаркнул жалкий аппарат сотнями молодых, озверевших от недоеданья и отчаянья, голосов. — Слава России!»…
— Крики, крики, — укоризненно покачал головой Цахилганов, думая о бледном десантнике. — Энергия народного сопротивленья уходит в слова, ибо нет у неё реальной точки опоры. А вот не дали бы сопротивленцам разговаривать — они бы, глядишь, пе-ре-вернули мир —
вернули — мир?
А так — орут себе под хорошим присмотром. Под нашим, конечно же, присмотром… Допросить бы их в лучших лагерных традициях, чего они хотят добиться своими воплями? Правительство низложить
— изложить — ожить — жить —
стремятся, что ли?
Но тут внезапно вспомнился ему нелюдимый, приручённый им, литератор, которого Цахилганов так и не видел со дня заселения. И он ужаснулся, готовый обнаружить за стенкой
иссохший его скелет
в фетровых ботах.
— Ёо! — коротко простонал Цахилганов, освобождаясь от плеера рывком.
15
В тесной комнатёнке для челяди заколыхалась от воздуха, засеребрилась, нервно задрожала огромная сеть паутины, раскинувшаяся от потолка до двери, и мягко опала рваным немощным хвостом.
Да, похоже, горничная — бойкая хохлушка с вертучими глазами,
разъезжающая однако в общественном транспорте бесплатно, по удостоверению, как член общества слепых,
определила с первого взгляда, что убираться в комнате литератора — лишний труд.
— У него даже ключа своего не было, — вспомнил Цахилганов, озираясь. — Хотя… можно было с охраной сдружиться.
Встроенный огромный шкаф оказался пустым,
ни сидора, ни бот,
лишь черносотенная давняя газета одиноко лежала на верхней полке.
Цахилганов захлопнул дверцы. И тут вдруг заскрипела, распахнулась сама собою форточка. И пожелтевший лист бумаги нерешительно сполз с подоконника. Он, покачиваясь, стал тонуть в утреннем новом воздухе,
пока не улёгся на сумрачное дно комнаты.
