Или героизм есть самоубийство?
Цахилганов не знал ответа. И тогда Степанида ответила за него:
— Героизм это исправление накопившегося негодяйства или разгильдяйства единым рывком… Чем пышнее расцветает негодяйство, тем больше и больше обездоленных вокруг. Преизбыточность же негодяйства устраняется героизмом. Героизмом, ставшим неизбежностью…
Н-да. Похоже, лишь поколенье отборных подлецов способно породить племя великих героев.
— Но, Стеша, — словно в потёмках, наощупь, искал ответ Цахилганов. — Почему именно ты должна… Не понимаю!
— А нам уже ничего не осталось, кроме героизма! — взмахнула она расчёской. — Вы, отцы, не оставили нам другого выхода, кроме… самоубийственного. Всё остальное будет предательством по отношению к стране
и народу.
69
Ну вот, опять: народ! Страна!..
Нет, с его дочерью надо разговаривать как-то иначе
в разомкнутом пространстве и времени.
— Всё так, Стеша. Но…
— Так! Так! — сияет пшеничное Солнце с расчёской, застрявшей в волосах.
— Но… Не думаешь ли ты, однако, что любишь страну и людей сильнее, чем любит Бог? — осторожно спросил он Степаниду, которой не было в палате.
Она откликнулась не сразу — ответила-спросила:
— А если я и есть орудие Его любви?
— Орудие смерти, значит…
— Но — смерти — во — имя — жизни? Во имя жизни угнетённых людей? Которых в будущем ждёт вымиранье? Так?.. Ради жизни обречённых на гибель я должна…
Степанида спрашивала беспокойно кого-то — и всё не могла выбраться из взаимоперетекания чёрно-белых смысловых потоков,
— жизни — в — смерть — смерти — в — жизнь —
и Цахилганов понимал: спрашивала не его, потому что два пшеничных Солнца с расчёсками
отвернулись одновременно.
И зеркало померкло,
затем почернело,
а электрический треск
прекратился.
И только какой-то пономарь — или кто он? — уныло читал церковный псалом, читал далеко-далеко, в спрессованном окаменевшем времени, и выговаривал глухо, словно из глубочайшего шахтного подземелья:
«…земля убоялась и утихла, когда восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетённых земли. И гнев человеческий обратится во славу Тебе: остаток гнева Ты укротишь…»
70
Затем наступило молчанье, образуя собою некую осязаемую сферу,
пустую, будто полое, ещё не осевшее, пространство выработанных шахт.
Лишь поскрипывало время, как поскрипывает над головою едва слышно километровый земельный пласт,
роняющий иногда с тихим шелестом
незначительную угольную осыпь…
Цахилганов протёр глаза: пыль, пыль… Однако в палате тут же почувствовалось раздражённое присутствие Дулы Патрикеича.
