— таким — бывает — голос — у — жён — впервые — изменившим — мужьям — и — ещё — не — обретшим — навыка — лицемерья.
Он подошёл к реанимационной кровати и стал ждать, когда Любовь снова откроет глаза. Однако невзрослое тело жены, укутанное казённым сиротским одеялом, было спокойно,
а обнажённые раскинутые руки — недвижны.
Прозрачные мягкие трубки несли в себе — и насильственно, мягко, безостановочно вливали жизнь в её вены сквозь металлические жала, точно вонзённые в бледные локтевые впадины. И всё было здесь, как неделю назад, как две недели назад, только…
Только Цахилганову не нравилось, что теперь зануда Барыбин повязывает безвольную Любовь белым бязевым платком с больничным расплывчатым штемпелем «РО» на виске
— реаниматор считал, будто малейший сквозняк для неё сейчас очень опасен.
И Любовь лежала, как молодая спящая старушка,
совсем не понимая того.
Всё это время у него язык не поворачивался — задать ей один дурацкий, нелепый вопрос: «Степанида — она ведь… от меня?»
Он бы потом просил прощенья, на коленях бы стоял и вымаливал его. Да, говорил бы, что он — последняя дрянь и мразь, если спросил такое — и у кого? У неё!
Но…
44
— Люба, — без надежды позвал он жену из её забытья. — Люба!..
И смолк, вдруг вспомнив крошечную, будто просяное зерно, родинку — под мизинцем, на правой её ноге. Щемяще трогательную родинку, про которую когда-то не знала даже она сама. И про которую он сам потом не вспоминал десятилетия.
Надо же, не вспоминал никогда, и вот что-то сильно вспыхнуло там, вверху, и осветило давнее. Вспыхнуло — словно клюнуло лучом в макушку…
Он ушёл смотреть в стекло снова.
Вечный ветер летел над степью, как летал он над нею веками. И в равнодушном его полёте, посвистывающем, шелестящем, подвывающем, многоэтажное кирпичное зданье
— в — котором — жизнь — боролась — со — смертью — а — смерть — с — жизнью —
было только временным серым коробком на его пути.
Временные люди строят что-то временами там и сям. Строят что-то временное — и вечно относятся к построенному как к вечному.
Строят на земле — чтобы продлевать в кирпичных коробках своё существованье на земле. Всё равно — временное,
— ууууу — ууууу — ууууу…
Пространство выло и выло за окном голосом бессмертного Дулы Патрикеича —
вечного,
как сама идея лагерного порядка…
— Что? Тоскливо тебе, Патрикеич?
— Так оно ж… Кругом шешнадцать не бывает.
45
Цахилганов сел на больничный подоконник, спиною к стеклу и ветру. Странно, имеющий возможность купить всю эту больницу с потрохами, именно здесь-то со своими дурными деньгами он оказался совершенно бесправным. А рыхлый, белобрысый друг его Мишка Барыбин, который ужинает всё больше булочкой с чаем и расхаживает по этажу в дырявом белом халате, ржаво прожжённым йодом до дыр, командует теперь самим Цахилгановым!
