Дочь хмурится, что-то припоминая и чешет пятку пяткой.
— Ты спрашивал, почему я злая. А ты знаешь, в кого теперь превращаются добрые и отзывчивые?
— Ну? И в кого же?
— Их употребляют напропалую все, кому не лень! А они горько плачут. И рыдают: «За что нам это?»…И так — всю жизнь.
Она лепечет ещё что-то, но у Цахилганова рассредоточивается внимание. Над чревом его дочери…
195
Над чревом ещё не плодоносящей, но — плодоносной его дочери высится гора выдающихся судеб предшествующих веков. Пирамида из томов колышится от её ровного, сильного дыханья.
— Ты… женщина! — подыскивает слова Цахилганов. — А сила женщин — в притворной слабости, в хитрости, в предусмотрительности. Поверь, я знаю их. И я знаю, что выигрывают в жизни только хитрые дамы, Стеша!
Хитрые, а не сильные.
Жизни великих предков вздымает её юный живот и опускает. А голос с дивана — умненькая флейта — звенит так неподражаемо нежно,
— что — нежность — эта — не — предвещает — ничего — хорошего.
— Интересно… Какой это дурак сказал тебе, будто всё на свете ты знаешь лучше всех? — размышляет дочь и пожимает плечами. — Всё, что правильно, то ясно и просто. У меня всё просто. А у тебя — бардак снаружи, а потому бардак в душе… То шнягу в натуре гонишь, то пустотой прельщаешь. Нравоучитель, тоже мне… Понты твои — дешёвые! Пристал, как банный лист.
Она с ледяным любопытством смотрит на отца, в упор, поджав губы. И знает, что он сейчас заорёт,
как резаный.
И Цахилганов орёт и топает:
— … Опять за своё?! Не смей грубить мне!!! Дрянь… Мерзавка! Возьму ремень!.. Я научу тебя уважать старших…
Лёгкий осторожный поворот головы в сторону,
чтобы не уронить пирамиду великих предков со своего плодоносного живота,
ленивая улыбочка — и новый скучный зевок:
— Уважать? Вас?!! За что-о-о?.. Всё бы тебе шутить. Родимый.
196
Но теперь, в реанимации, Цахилганов соглашался со Степанидой.
— Я так кричал на тебя, а ты… Может быть, ты была права, котёнок. Только… Только я не понимал многого. Например, как можно любить цветение жгучей крапивы. Помнишь? В мае ты ставила куст в стакан с водой. Белые изысканнейшие цветы крапива прячет под зубчатыми листьями… У тебя на столе стояла по весне не какая-нибудь привозная гвоздика, а неизменно — подзаборная крапива, радость зэков. Я не понимал этого… Тебе тяжело, наверно, было тогда? Просыпаться — и видеть в своей детской комнате все эти натюрморты, перевитые колючей проволокой. И засыпать, глядя на ослепительные прожектора, запечатлённые ими, погибшими в Карагане,
