Поселковый Совет размещался в старом, не разгороженном на кабинеты доме. В «красном» углу громоздился огромный стол на пузатых, величественно-тяжелых тумбах. На крышке, площадью в добрую половину футбольного поля, затянутой в дерматин, лиловели чернильные пятна. Стены были почти сплошь заклеены различными плакатами. Председатель что-то сокрушенно говорил о Вере Михайловне. Алексей Антонович, слушая, рассеянно кивал головой, рассеянно же разглядывал плакаты. Один из них привлек его внимание. На диване лежал карикатурного вида мужчина, курил карикатурно большую папиросу. Ниже шла подпись:
Ночью пьяный лег Степан
С папироской на диван.
А проснулся утром рано —
Нет дивана у Степана.
Ниже, уже не типографским шрифтом, а от руки, чернилами, скорее всего из председательской мраморной, монументальной, как стол, чернильницы было приписано:
И вот думает Степан:
Лучше б пропил я диван!
Алексей Антонович подозвал председателя, молча показал на приписку. Тот проворно отколупнул ногтем кнопки, скатал плакат в трубочку и спрятал в тумбе стола.
— Можете идти, — отпустил его Алексей Антонович. Сам сел за председательский стол, откинулся на спинку расшатанного стула, крепко потер виски. От усталости, от нервного ли напряжения голова туповато гудела, мысли были небыстрые, текли, ни за что не цепляясь.
Крыша дома под ветром громыхала, дребезжала, старчески скрипела, из щелей в полу тянуло холодом и сыростью. Опять заныли ноги. Он поднялся, засунул руки в карманы, стал ходить из угла в угол. В голове назойливо звучало: «Ночью пьяный лег Степан…» Привяжется же…. При чем здесь Степан? Ах да, Степан Миньков. Не один вечер провел с ним у охотничьего костра. Миньков — человек культурный, вежливый, предупредительный, к выпивке равнодушный. И Вера Михайловна… Попробовал вспомнить, какой она была, но из этого ничего не получилось. Ни одна подробность не задержалась в памяти. Может быть, потому, что, бывая у них дома, разговаривал, естественно, больше со Степаном.
Пришли Зыков и Баторов. Вместе с ними в помещение проскользнул ветер, воровато перебрал сухо прошелестевшие плакаты. Зыков облапил своими ручищами печку, буркнул:
— Холодная, как разлюбившая возлюбленная. Пойду поищу дровишек.
Он принес сухих березовых поленьев. Тяга в печке была хорошая, пламя весело загудело; дрова потрескивали, пощелкивали; из открытой дверцы выплеснулся и лег на пол теплый оранжевый свет.
Приехал прокурор. Крупный, в просторном брезентовом дождевике, он сел к печке и почти всю ее заслонил собою. Ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил:
