В книжном продаются «книжки-присоски». Наверное, у каждого свои, такие, которые после первого прочтения приросли, и ты всё время, всю жизнь, следишь за тем, что там происходит, не устаешь. Малянов всё пишет про М-полости, Марта улыбается, обнажив резцы, Далматов всё работает смотрителем фасадов и ревнует Тасю, а музыка в таблетках никогда не замолчит.
Решено, детский шампунь Shauma будет моим вечным источником знания о жизни. «Удовольствие от мытья без слёз», «Расчёсывание без боли». Научимся получать удовольствие без слёз и расчёсывать, расчёсывать, бередить всё, что нам нужно, без боли.
На фотофоруме один человек спросил, не портит ли занятие фотографией зрение, потому что он хочет сменить работу и думает над выбором новой профессии. Стало быть, прикидывает риски. Его, конечно, не пощадили и засмеяли, а парень, между прочим, стоял и честно читал надпись на камне про коня и голову, выбирая, чего ему меньше жаль.
Иногда кажется, что там наверху кто-то ест печенье над клавиатурой и пара клавиш западает. Под песню Агузаровой про Марину, где это имя повторяется много раз, из почтового ящика, откуда я сто лет достаю только квитанции, мне выпадают в руки телеграмма и открытка, обе от Марин.
В сберкассе видела некрасивую добрую женщину с именем Улизько Ираида.
Приходил мастер настраивать монитор, просил, чтобы я учитывала повышенную яркость монитора и готовую картинку выпускала с поправкой, формулировал так:
— Оля, не темните, а то получится страшное мясо.
За моим окном трубы и, когда ветренно, дым проносится в небе как облака в фильмах National Geographic с ускоренной прокруткой кадров, когда нужно показать как медленно что-нибудь прорастает или распускается, мол за это время успевает смениться день. В такие дни сижу у окна и расту медленно, медленно, как баобаб.
Три недели в дублинской школе языка с людьми, которые не говорят по-русски и знать о тебе не знают, очень хорошо дают понять, как, собственно, ты обычно строишь свое общение, что делаешь, чтобы все любили тебя, как миленькие. Языковой барьер, замедляя коммуникацию в разы, даёт возможность разглядеть всё подробно. Оказывается, я делаю всего две вещи, которых всегда достаточно — смешу и фотографирую людей. Это было бы печально и очень обидно, если бы я не знала наверняка, что от того, кто бы смешил и снимал меня, я не отрывала бы глаз.
Живу в маленьком общежитии при начальной церковной школе для девочек и, чтоб дойти до столовой, нужно пройти через все классы по очень длинному коридору. Идти приходится вечером сквозь тёмные, пустые классы с детскими вещами, запахом красок, клея, с поделками на подоконниках, застывшими в воздухе детскими криками и статуями девы Марии по углам. Мне страшно, воображение включает все художественные фильмы про детские привидения, и я трушу ходить одна. Мальчики, которые берут меня с собой, дурачатся, носятся, играют в бесчисленных дверях и закоулках в Doom, выпрыгивают и орут. Дёргаю одного за рукав, жалуюсь, чтоб перестали меня нервировать. Один останавливается, склоняет голову на бок, как собака, и с сочувствием говорит:
