Некто по имени Я, которого позже стали называть Скрибонием, а еще позже Рафаэлем, – второстепенный персонаж в «Неведомых страдальцах» (Les Martyrs Ignorés, 1837): «Живет на пятом этаже. С Пасхи до Рождества носит нанковые брюки со штрипками; зимой – толстые шерстяные брюки. На нем синий жилет с потускневшими пуговицами, ситцевая рубаха, черный галстук, туфли на шнурках, шляпа, которая блестит от дождя, и оливковое пальто. Обедает на улице Турнон на 21 су в ресторанчике мамаши Жерар в цокольном этаже, куда можно попасть, спустившись на две ступеньки ниже уровня тротуара… Обожает знания и жадно поглощает их, не успевая толком переварить…
Сейчас имеет 600 франков в год, но рассчитывает стать миллионером. Обжора, которого легко увлечь, всегда бесстрашно отправляется по следам очередной лжи. Побежденный на поле боя побеждает в шатре»>311.
Таков сам Бальзак в 1825 г., увиденный мудрым, но безжалостным взглядом обанкротившегося предпринимателя. Начиная с 1829 г. во всех его романах речь так или иначе заходит о долгах; каждая «история создания» в позднейших изданиях его трудов заполнена внушительными денежными суммами и подробностями выплаты процентов. И все же решительно лестный автопортрет в «Неведомых страдальцах» предполагает, что Бальзак даже накануне очередного смелого начинания испытывал подозрения относительно самого себя. В последнем сохранившемся письме к брату Лоранс предупреждала его, что ему недостает ума письмоводителя: стоит кому-то поманить его морковкой, как его фантазия тут же пускается вскачь. «Все говорят, что коммерция – единственный способ нажить состояние, но никто не знает, сколько народу нашло на этом пути свою гибель». Едва ли Бальзака обидело предсказание сестры, так как спустя три месяца, в июле 1825 г., он снова нарисовал автопортрет в письме герцогине д’Абрантес. Он собирался убедить ее в следующем: к каким бы выводам она ни пришла относительно его характера, она ошибется: «Не знаю более странного характера, чем мой… Мои 5 футов 2 дюйма содержат в себе все возможные непоследовательности и противоречия, и любой, кто считает меня тщеславным, развратным, упрямым, легкомысленным, бестолковым, пустым, небрежным, ленивым, нерасторопным, бездумным, непостоянным, болтливым, бестактным, плохо воспитанным, невежливым, ворчливым и капризным, будет так же прав, как и человек, который скажет, что я экономен, скромен, храбр, упорен, энергичен, неаккуратен (модная добродетель, которая контрастирует с “пустотой”), трудолюбив, последователен, молчалив, проницателен, галантен и всегда счастлив. Тот, кто назовет меня трусом, будет не дальше от правды, чем человек, говорящий, что я в высшей степени отважен… Меня можно, если уж на то пошло, называть ученым или невежественным, высокоталантливым или никудышным. Меня больше не удивляют никакие отзывы обо мне. Начинаю думать, что я – лишь орудие, на котором играют свою мелодию обстоятельства».
