— А о чем вы хотите, чтобы он вам говорил? О своей работе?
— Зачем так мрачно, Джозеф? Позвольте заметить, что, и став жрецом, вы продолжите вести себя как прославленный ассасин.
Он рассмеялся.
— Каюсь, когда-то я завидовал Дэвиду…
— Так вы признаете это? Я помню время, когда мы ходили играть на улицу перед Кварталом. Нам было по семь лет. Вы мне сказали…
— Но теперь это в прошлом. Если бы было достаточно одного желания, чтобы сделаться ассассином, никто бы не становился больше фермером, механиком, продавцом газет. К тому же, жрец стоит как раз за ассасином.
— Рада от вас это слышать. Как раз за…
— Я имею в виду уровень доходов.
Леора шутливо поджала губы и покачала головой.
— Что я ценю в своем будущем девере, так это откровенность. В то время как другие жрецы твердят о «священном наследии рода человеческого, которое необходимо сохранить», или о «духовных радостях жизни, посвященной науке и созерцанию», вы говорите о деньгах.
— Я люблю деньги. Это не единственная вещь, имеющая значение, но когда тебе восемнадцать лет, священная история…
— …кажется скукой смертной.
— Что я ценю в своей будущей невестке, так это отсутствие манер.
Леора в свою очередь покраснела.
— Что вы хотите сказать?
Джозеф посмотрел с упреком на серебристый хиджаб, небрежно свисавший одним концом на плиты пола.
— Вас рассердило это? Но когда мы были детьми… Это смешно.
— Мы уже не дети. И Дэвид не нашел бы это смешным.
Она снова повязала хиджаб, оставив открытыми только глаза, сверкающие гневом.
— Мне лучше вернуться домой. Скажите Дэвиду, что он не застал моего прихода.
— До свидания, Леора.
Но она уже ушла, не ответив и не оглянувшись.
Он никогда не думал о Леоре как о невесте брата без какой-то тягостной неловкости на душе. Ведь во времена, когда они беззаботно ходили вместе в школу перед тем, как ей надеть хиджаб и перестать посещать послеобеденные курсы в Квартале, она была его постоянной подругой. Она оставалась ею и потом, хотя он и старался не думать, кем она для него является.
Кем является для нее он, Джозеф тоже никогда не думал. Чувства женщины имели мало значения: брак был обговорен главами семейств годом ранее, когда Дэвид достиг требуемого возраста.
То, что тяжесть на душе не исчезла и через год, ему казалось ненормальным.
Последняя четверть солнца скользнула за огромный искусственный Парасоль, и искусственная ночь сефарадского полудня упала на окрестности. Джозеф опустился на колени, лицом на запад. Там, менее заметное на небе, чем близкая Вега, солнце Земли мерцало и внимало (по крайней мере, так учили в школе) его молитве. Джозеф совершенно точно знал, что ни Земля, ни ее солнце к нему не прислушиваются. Временами ему даже казалось, что вообще ничто и никто его не слушает, разве только отец иногда. Но он так часто бывал бит за небрежение церемониалами, что их исполнение уже почти стало для него второй натурой.
