После заповедника нам предстояло увидеть лес. По некоторой торжественности, с какой супруги Уоттен говорили об этом, я понял: изведя леса почти под корень, австралийцы гордятся тем, что осталось. И не без оснований: лес, обставший нас, едва мы выехали за пределы заповедника, был и впрямь неплох — хоть и малорослый, но довольно густой, с манящей глубью. Я похвалил лес.
— Где вы видите лес? — осведомилась миссис Уоттен. — Это кустарник.
— Разве?.. — пробормотал я. — По-моему, это деревья, не кусты.
— Ну какие там деревья! — пренебрежительно дернула плечом миссис Уоттен. — Буш!..
Я остался при своем мнении. Пусть не лес — лесок, но все-таки вокруг стояли эвкалиптовые деревца, а не кустарниковая поросль. Впрочем, через некоторое время я вынужден был признать, что звание леса в Австралии даром не дается — по сторонам шоссе, погрузив его в тень, поднялись рослые, раскидистые эвкалипты и акации с толстыми стволами, густыми кронами, и я от души поздравил спутников с великолепным лесом.
— Да нет, — равнодушно сказала миссис Уоттен. — Это буш.
Я даже рассердился. И по нашим российским масштабам такой лес заслуживал уважения.
Правда, вскоре я вынужден был признать, что не только пустая спесь и желание подразнить чужеземца заставляют миссис Уоттен называть лес кустарником, вот он — зеленый богатырь, дремучий, сказочный, таинственный лес-батюшка!..
— Да нет же, — сказала миссис Уоттен. — Какой вы нетерпеливый! Это буш.
— Перестаньте смеяться! — вскричал я. — Что же, по-вашему, лес?
— А вы сами увидите, — последовал хладнокровный ответ.
И я увидел и молча склонился перед чудом. Все слова разом обесценились. Я был ошеломлен, потрясен, подавлен. Только потом мне вспомнилось, что на иллюстрациях к незабвенным «Детям капитана Гранта», настольной книге моего детства, видел я стволы-колонны (из арсенала более поздних воспоминаний могу извлечь уточнение: колонны Баальбекского храма), у подножия которых фигура Гленарвана казалась не больше жучка. Но тогда я считал эти деревья — их кроны не помещались на иллюстрациях — порождением художественного вымысла, чтобы страшнее было. А он есть, этот исполинский лес, есть!..
Стволы эвкалиптов неохватны, но не кажутся толстыми, так стройны они и высоки. Задираешь голову до хруста шейного позвонка, а верхушек не видать, они где-то там, в прозрачно-серебристом сиянии процедившихся сквозь хмарь солнечных лучей. Меж стволами и листьями гигантских папоротников реет зеленоватый туман, то сгущаясь, то разрежаясь до полной прозрачности, и тогда взгляду открываются сумеречные влажные глубины с оранжевыми и голубыми мхами в изножий деревьев и седыми от влаги, тяжелыми травами. Лес словно дышит. И когда он набирает в грудь воздуха, студью опахивает тело, когда выдыхает — обдает влажным теплом.
