Огладив окладистую бороду левой рукой, Агафон протянул правую Дормидонту:
– Здорово, сосед! Что припозднился? Эвон, звёзды на небе зажглись.
– Дык, понимашь, соха сломалась. Покуда поправлял… А допахать надоть – край! Сам знаешь, вёдро скоро закончится.
– Знаю, – погрустнел Агафон. – Ты недоимку ить уплатил?
– Уплатил, – мрачно сплюнул Дормидонт. – Лютует барин.
– Да, – согласился Агафон. – Не ровён час, красный петух прилетит…
– А чего ж? – вскинулся Дормидонт. – Эта птичка своенравная, куды захотит, туды и летит…
– На ярманку не собираешься? – спросил Агафон, чтобы убрать начинающееся молчание.
– Надо бы, – согласился сосед. – Мануфактурки прикупить, конфектов детишкам…
– Карасиру, – подхватил Агафон.
– Э-э, нет! – замахал руками Дормидонт. – Вонишши от него. Мы к лучине привычней.
– Дак клоп уходит, и ржу, опять же, отъедает…
– Ну, рази для того… – протянул Дормидонт. – Болдырёчек, может, возьму.
Помолчали. По небу, из конца в конец, прокатилась белая звёздочка
– Слыхал, – спросил Дормидонт, провожая её глазами, – мериканцы опять небо дырявят. На Лупитер чтой-то запустили.
– Пущай дырявят, – отозвался Агафон, поглаживая бороду. – У России свой путь.
Шёл 2137 год от Рождества Христова.
Я отошёл от толпы шагов. На двадцать, если быть абсолютно точным. Были они маленькие, корявые и какие-то скособоченные. Но уж какие получились. Я их не боялся. Сделал – и всё. Так было нужно. Они были мои. Может, кто-нибудь сделал бы лучше, но почему тогда «кто-то» не находится на моём месте? Почему критиковать и возражать все горазды, а предложить что-нибудь иное, более конструктивное, ни у кого не получается?
Поэтому критику прошу оставить до той поры, пока не сможете предъявить более убедительные свидетельства, что у вас получится лучше, чем получилось у меня. Но и тогда я имею право спросить: где вы были раньше? Задним умом всякий крепок. А вы попробуйте упредить события.
Но я, казалось, предусмотрел не только всё, но и гораздо больше. И тем не менее…
Почему именно на двадцать? Это казалось мне наиболее разумным: я привык доверять не одним собственным ощущениям, но и показаниям приборов. Отойди я на пять – и последствия могли быть непредсказуемы. А так оставалась какая-то свобода манёвра. Прибор недаром показывал "двадцать". Это зависело только от него.
Говорят, когда-то давным-давно кто-то придумал давать направление и ориентироваться по часам: движение прямо ассоциировалось с двенадцатью, а все остальные – в соответствии с делениями циферблата. Вот и у нас было примерно то же самое. С единственным небольшим исключением: циферблат делился не на двенадцать часов, а на двадцать четыре. Точно так же, как и у живущих за полярным кругом, когда среди кромешной тьмы или не менее кромешного света непонятно – день сейчас или же ночь.
