До сегодняшнего дня, если случается мне быть на похоронах в Висле, когда приходит момент снятия гроба с алтаря, я вижу, как некоторые старые лютеране ерзают на своих местах, вижу, с каким недоверием они наблюдают, как нечто, осуществляемое целыми веками и поколениями, теперь делают специалисты в белых перчатках. Делают элегантно и ловко, но на лицах старых лютеран — выражение, словно говорящее: появление похоронных бюро тоже свидетельствует об упадке наших времен. Простое сравнение автомобиля-катафалка с плесневеющей в сарае старой Конкордией, на древесине которой буквы альфа и омега уже едва читаются, я оставляю в стороне.
Мы стояли у окон в большой комнате и смотрели на проходящие похоронные процессии. На башне причетник дергал за языки колоколов. Вымовьян держал упряжь, и искусственная нога, которую он с трудом помещал на козлах, прибавляла ему величия. Процессия шествовала мимо и исчезала, а когда колокола переставали звонить, это означало, что все уже на кладбище. И уже нечего было бояться.
С некоторым опозданием я заметил, что Хануля в конце концов привезла кота из Франции. Само появление кота, сам момент его прибытия ускользнули от моего внимания — слаб я тогда был и в упадке.
Я лежал, притихший и исполненный скорби, и изумлялся умеренности ожиданий, какие в отношении меня питают мои ближние. Я покоился, утопанный в черное одеяло страдания, и поражался скромности предъявляемых мне требований. О тяжкая повинность, вздыхал я сугубо риторически, о тяжкая повинность, о священный долг, постанывал я театрально, я же знаю: моя жена, например, ждет от меня немногого, чтобы временами я проявлял сердечное тепло, мать моя всего лишь ждет, чтобы я приезжал к ней хоть раз в полгода, мой ребенок ждет, чтобы я прилюдно позора на него не навлекал. В «Тыгоднике Повшехном» ждут, чтобы я худо-бедно раз в неделю какой-нибудь текстик состряпал, Мариан Сталя ждет с неудовольствием, чтобы я на какую-нибудь глобальную тему высказался, Кася Морстин в редакционном секретариате ждет французскую сигарету, братья протестанты ждут, чтобы я оставил их в покое, короче говоря, ближние мои почти ничего от меня не хотят.
Если бы не то, что внутри я весь испепелен и утратил способность чувствовать, это было бы прямо-таки унизительно, у других-то ведь все по-другому, другие — это да, другим не только предъявляют требования, от других не только того и сего ждут, но другие прямо-таки эти ожидания реализуют и возложенные на них надежды оправдывают. От них ждут, например, что они будут руководить большими коллективами, и они делают это, руководят большими коллективами, от них ждут, что они будут возводить сложные конструкции, и они возводят сложные конструкции, от них ждут, что они починят телевизор, и они чинят телевизор. А вот от меня ожидается самая малость чего-то, но принести в дар кому-то самую малость чего-то у меня не слишком выходит. Даже кота поприветствовать мне не удалось. Знаю, что не стоит впадать в инфантильный энтузиазм антропоморфизации, знаю, что кот не ожидал хлеба с солью, триумфальных врат и приветственных комиссий, я все это знаю, у меня зрелое, онтологическое осознание, что кот есть кот, но ведь осознание не приносит отрады, а наоборот, углубляет чувство поражения, ведь чтобы вот так совершенно прибытия кота не заметить…
