Упомянутая мной беседа перед камерой (вообще-то у нас было два таких случая), а также честь подготовки интервью с Шефом для юбилейного номера «Тыгодника» — это были ситуации, отмеченные адскими муками. Ведь Ежи Турович — такой человек, который в силу своей натуры не подхватывает никакую речевую игру, в особенности же не подхватывает он — скажем так — легкомысленную речевую игру. Этот поклонник и большой знаток поэзии отличается, как ни странно, абсолютным неприятием метафорических высказываний. Он говорит: да-да, нет-нет, он тщательно соблюдает правила сдержанной, если не сказать аскетической, речи, он в совершенно невыносимой, чуть ли не парализующей манере придерживается существа вопроса, он избегает многозначных оборотов, не желает имел» дела с какими-либо неясностями, его не занимает решение возникающих в диалоге ребусов и загадок. Ежи Турович не трактует задаваемых ему вопросов как повод для ораторских рассуждений (что, как известно, делают все). Ежи Турович на задаваемые ему вопросы просто отвечает. Я помню, что к этому юбилейному интервью приготовил целый набор неслыханно ловких, метафорических, необыкновенно утонченных и совершенно провокационных, как мне казалось, вопросов. И Турович, понятное дело, глазом не моргнув, проигнорировал игру, потому что определенный род игр просто-напросто не в его стиле. Я, например, задал ему неслыханно далеко идущий, глубоко вгрызающийся в самую суть дела вопрос, а именно: «Какие мысли, Пан Редактор, возникают у вас, когда вы смотрите в окно своего кабинета?» (Из окна кабинета Туровича видно здание курии.) И Он мне ответил, что, когда смотрит в окно, то видит здание курии.
Поскольку отец мой принадлежал к тем мифическим читателям, которые читали «Тыгодник Повшехны» с первого номера, то есть с незапамятных времен, я знал, кто такой Ежи Турович. Однако впервые я увидел Редактора вблизи (или, скажем так, получил возможность хорошо его разглядеть) в начале восьмидесятых годов в экспрессе Варшава — Краков, когда мне случайно довелось ехать в том же, что и Он, купе. Я был тогда уже настолько большим мальчиком, лет около тридцати, что более или менее знал, чем хотел заниматься, когда вырасту. А именно, грезилось мне, что, когда я вырасту, то хотел бы писать прозу, а также фельетоны для какого-нибудь хорошего издания, лучше всего для «Тыгодника Повшехного». Что-то я уже пробовал делать, пописывал, публиковал там и сям, но все это, увы, имело один, зато довольно серьезный, дефект: ни на какую тему сказать мне тогда было практически нечего. Присутствие Ежи Туровича в одном со мной купе, понятное дело, чертовски меня взволновало, он был очень близко и в то же время неслыханно далеко, мне хотелось что-нибудь сделать, но я не знал что, я силился дать понять мимикой, что знаю, с кем имею дело, что знаю историю этого издания и читаю «Тыгодник», что хотел бы туда писать, что папочка тоже читает, причем с первого номера, что, мол, Киселевский
